Замок скрещенных судеб   ::   Кальвино Итало

Ведьма? Он поднял руки в скорбном жесте, исполненном истинного ужаса. Высшая жрица тайного кровавого культа?

– Знай же, напав на деву, ты напал на самое Сивиллу, богиню, коей этот лес посвящен. Теперь ты в нашей власти. – Что еще могла сказать Папесса, чтобы вызвать такую гримасу ужаса?

А он, что мог ответить он, заикаясь от страха, кроме: «Я искуплю, я искуплю, смилостивься…»

– Теперь тебя поглотит лес. Лес – это утрата твоего «Я». Лабы присоединиться к нам, отбрось все личное, раствори себя, превратись в неразличимое, присоединись к рою Менад, с криками бегущим по лесам.

– Нет! – то был крик, мы видели, исторгнутый из его безмолвных уст. Но уже последняя карта завершала рассказ, и то была Восьмерка Мечей – острые клинки растрепанных последовательниц Сивиллы, изрубившие его на куски.



Повесть алхимика, продавшего душу



Чувства, вызванные этой историей, еще не улеглись, как другой из наших товарищей подал знак, что желает поведать свою. Один эпизод в рассказе рыцаря, казалось, особенно заинтересовал его; точнее, то было редкое сочетание карт во втором ряду: Туз Кубков, положенный подле Папессы . Лабы дать нам понять, насколько взволновало его это совпадение, он положил справа от этих карт Короля Кубков (что могло сойти за весьма моложавый и, сказать правду, слишком рискованный его портрет), а слева, продолжая горизонтальную линию, Восьмерку Палиц.

Ближайшее толкование, к которому подталкивала такая последовательность карт (если допустить, что фонтан источал ауру чувственности), было то, что наш попутчик испытал в лесу романтическую связь с монахиней. Или же, что он предложил ей отведать вина, поскольку, если присмотреться повнимательнее, из маленького бочонка, водруженного на вершине виноградного пресса, бил фонтан – струя восхитительного напитка. Однако грустный взгляд рассказчика, казалось, отрицал не только плотские страсти, но и вполне простительные маленькие радости обеденного стола и винного погреба. Должно быть, то были возвышенные размышления, хотя его мирской вид не оставлял сомнений в том, что касались они дел земных, но не небесных. (Таким образом, отметалось и другое возможное толкование: что карта изображала чашу со святой водой.)

Мне представлялось наиболее вероятным, что карта обозначала Источник Жизни, эту высшую цель всякого алхимического поиска, и что наш товарищ был в действительности одним из тех ученых, которые корпят над перегонными кубами и тиглями (подобными замысловатому сосуду в руках его царственно одетого прообраза на карте), стараясь похитить у Природы ее тайны, и в особенности – тайну трансформации металлов.

Мы могли полагать, что с юных лет (в этом состоял смысл портрета с юношескими чертами, могущий, однако ж, намекать и на эликсир молодости) им не овладевала иная страсть (фонтан, видимо, все же означал символ влечения), кроме желания манипулировать элементами, и он годами ждал, чтобы узреть, как золото, желтый король мира минералов, оседает в глубинах тигля. И в этих поисках он в конце концов прибег к совету и помощи тех жен, которых можно встретить в лесу, варящих приворотные зелья и таинственные снадобья, посвященных в искусство ведовства и предсказания будущего, женщин, подобных Папессе , на которую он указал с суеверным почтением.

Следующая карта, Император, вполне могла относиться к пророчеству лесной ведьмы: «Ты станешь самым могущественным человеком на земле».

Теперь едва ли стоило удивляться, что это могло вскружить голову нашему Алхимику, всякий час отныне ожидающему необычайных перемен в своей судьбе. На такое событие, возможно, указывала следующая карта, которой оказался загадочный Первый Аркан, известный порой как Маг, в котором многие усматривают шарлатана или колдуна-обманщика.