Жизнь Дэвида Копперфилда, рассказанная им самим (главы I-XXIX)   ::   Диккенс Чарльз

- Я аккуратно записывала домашние расходы и каждый вечер подводила итог вместе с мистерам Копперфилдом! - воскликнула моя мать, вновь предаваясь отчаянью и теряя мужество.

- Полно, полно! - сказала мисс Бетси. - Хватит, не плачьте.

- И, право же, никогда не бывало у нас с ним из-за этого никаких размолвок... Только мистеру Копперфилду не правилось, что три и пять у меня слишком похожи, а у семи и девяти закручены хвостики, - с жаром закончила моя мать и снова потеряла самообладание.

- Вы так совсем расхвораетесь, - сказала мисс Бетси. - Вы же знаете, что это не принесет добра ни вам, ни моей крестной дочери. Довольно! Перестаньте плакать!

Такой довод помог моей матери успокоиться, но, пожалуй, главную роль сыграло ее недомогание, которое все усиливалось. Наступило молчание, лишь изредка нарушаемое восклицаниями мисс Бетси: "Ха!" Она сидела, не снимая ног с каминной решетки.

- Я знаю, что Дэвид вложил свой капитал в ценные бумаги, - сказала она наконец. - Что оставил он вам?

- Мистер Копперфилд, - не без труда отвечала моя мать, - был так добр и заботлив, что перевел на меня часть ренты.

- Сколько? - спросила мисс Бетси.

- Сто пять фунтов в год, - промолвила моя мать.

- Могло быть и хуже, - заметила моя бабушка.

Последнее слово пришлось кстати: моей матери стало настолько хуже, что Пегготи, войдя с чайным подносом и свечами и сразу увидев, как ей плохо, мисс Бетси могла бы увидеть это раньше, если бы в комнате было посветлее, поспешно проводила ее наверх в спальню; затем она немедленно отправила за сиделкой и доктором своего племянника Хэма Пегготи, который, втайне от моей матери, уже несколько дней проживал в доме, чтобы быть под рукой в случае необходимости.

Эти объединенные силы, явившись через несколько минут почти одновременно, были немало изумлены, обнаружив сидевшую у камина незнакомую леди с внушительной осанкой; подвязав лентами свою шляпку к левой руке, она затыкала себе уши хлопчатой бумагой из ювелирной лавки *. Пегготи ничего о ней не знала, и моя мать ничего о ней не сообщила, вот почему она была поистине загадкой, а величественному ее виду отнюдь не мешало то обстоятельство, что у нее в кармане был запас хлопчатой бумаги и она запихивала ее себе в уши.

Доктор поднялся наверх, затем сошел вниз и, удостоверившись, вероятно, что ему предстоит провести несколько часов лицом к лицу с этой незнакомой леди, постарался быть учтивым и общительным. Это был тишайший и кротчайший человечек. Он входил и выходил из комнаты бочком, чтобы занимать поменьше места. Он ступал тихо, как призрак в "Гамлете", но только еще медленнее. Голову он склонял к плечу, отчасти из скромного сознания собственного ничтожества, отчасти из скромного желания умилостивить всех и каждого. Мало того, что он не бросил бы обидного слова собаке: он не мог бы его бросить даже бешеной собаке. Возможно, он ласково сказал бы ей словечко, или полсловечка, или один слог, ибо говорил он так же медленно, как и ходил; но он не обошелся бы с ней грубо и не мог бы расправиться с нею ни за какие блага в мире.

Кротко взглянув на мою бабушку и склонив голову набок, мистер Чиллип слегка поклонился ей и, коснувшись своего левого уха, спросил, намекая на хлопчатую бумагу:

- Местное раздражение, сударыня?

- Что? - откликнулась моя бабушка, вытаскивая, как пробку, бумагу из одного уха.

Мистер Чиллип был так испуган ее резкостью, - о чем рассказывал впоследствии моей матери, - что только по милости небес не потерял присутствия духа. Он вкрадчиво повторил:

- Местное раздражение, сударыня?

- Вздор! - ответила моя бабушка и тотчас же снова закупорилась.

После этого мистеру Чиллипу ничего не оставалось, как сидеть и беспомощно смотреть на нее, - а она тоже сидела и смотрела на огонь, - пока его не позвали наверх.