Золотой осел   ::   Макиавелли Николо

Как пожелают, так тому и быть.



И вдруг прошли мучения и боли:

Ко мне прижалась дева и в уста

Поцеловала раз, и два, и боле…



«Сие, — она сказала, — неспроста.

Но в будущем опишутся поэтом

Твои хождения и маета.



Однако ж полно говорить об этом.

Ведь я уйду, едва отступит ночь,

Пасти зверей, тебе ж, по всем приметам,



Усталости и сна не превозмочь.

А заодно и закусить не худо.

Что ж, я тебя попотчевать не прочь».



И все взялось, неведомо откуда.

Уж крепкий стол придвинут к очагу.

А на столе и скатерть, и посуда.



И я отведать наконец могу

Изысканных курятин, и белужин,

И хлеба, и салата, и рагу.



Я сел за стол, нимало не сконфужен.

И с девою, но более один

Я уничтожил и вкуснейший ужин,



И золотистого вина кувшин.

В такую ночь могу до самой зори

Вкушать нектары солнечных долин.



«Утешимся. Разумный помнит: горе

С благополучьем ходит заодно.

Днесь — хорошо, да что-то будет вскоре?



Но горе и на пользу нам дано.

Как снадобьем, порой им кровь согрета.

Но пить его не стоит, как вино.



Останемся же вместе до рассвета,

Пока не позвала меня заря

Пасти бесчисленное стадо это».



И, словом, утешались мы не зря,

Вино вкушая, поцелуи множа

И о приятном всяком говоря.



А после возлегла она на ложе,

Одежды сняв. И я меж простыней,

Как благоверный, растянулся тоже.



О Музы! Вы опишете живей!

А сей невзрачный, заурядный слог — он

Не скажет о возлюбленной моей.



Красавицы пышноволосой локон,

Отбившись от товарищей своих,

Казался светом солнечным из окон.



И был так нежен, и глубок, и тих

Огонь очей, и сами очи сини,

Что умолкает и тускнеет стих.



А я не забываю и поныне,

Задумавшись и грезя наяву,

О безупречном профиле богини.



И оттеняющие синеву

Пушистые ресницы днем и ночью

Я буду прославлять, пока живу,



И не умерю болтовню сорочью!

А носик милой! Так прекрасен! Ох,

Прекраснее не увидать воочию!



А ротик! И у многих он не плох,

Но отрицать попробуй-ка, посмей-ка:

Сей — сотворил собственноручно Бог!



И язычок, как розовая змейка

Меж совершенных зубок-жемчугов,

Как патока, поблескивает клейко.



А ветерок дыхания таков,

Что мнится — словно луговые дали,

Благоуханьем полнится альков.



А подбородок, шейха и так дале...

Забыли б вы все прелести менад,

Когда бы эту прелесть увидали!



Рассказывать ли далее подряд

Ведь искренности публика не рада.

И не за ложь, за истину бранят.



Вестимо, откровенничать не надо,

Я в сем удостоверился давно,

Однако ж откровенье мне — услада.



А красота как доброе вино.

О тонкий стан, о шелковая кожа!

Подумаешь — и на душе хмельно.



Но, рядышком с красавицею лежа,

Не видел я подруги ниже плеч,

Боясь отбросить одеяло с ложа.



То холодел я, то горел, как печь,

Но не касался до прекрасной, в страхе

Напасти снова на себя навлечь.



Ронял я, изнывая, охи-ахи,

Но не решался перейти предел

И был, как злоумышленник на плахе.



Лежал и шевелиться я не смел,

Как будто то не ложе, но могила.

И сам от страха был мертвецки бел.



Картина эта деву рассмешила

И молвила она: «Велик твой страх.

Иль, может, я — великая страшила?



Ты поначалу мчал на всех парах.

Иль из другого ты, быть может, теста?

Почто остановился и зачах?



Ты в это Богом проклятое место

За мной пришел, как в старину герой,

Летевший к Гере в Абидос из Сеста.



А вот теперь, как тяжелобольной,

Лежишь под одеялом, холодея.

Придвинься ближе и лицо открой».