Золотой осел   ::   Макиавелли Николо

Я прижимаюсь сиротливо к краю

И на подругу резвую свою

Сперва еще с опаскою взираю,



Затем, покамест так же на краю,

Оборотиться к деве я рискую —

И вот уже немного привстаю.



И придвигаюсь наконец вплотную.

И к вожделенному исподтишка

Протягиваю руку ледяную.



Едва ж коснулась красоты рука

Тотчас почувствовал я: прелесть эта,

Как никогда, желанна и сладка!



И, новым ощущеньем обогрета,

Былое обрела душа моя

Достоинство и мужа, и поэта.



И, своего восторга не тая,

Я снова целовал ее и снова.

«Благословенны темные края, —



И больше не было меж нами фраз.

Исчезло все в чарующем тумане.

Все огорчения забылись враз.



И наслаждений не было желанней

И поцелуев жарче. Наконец

Настал черед последних содроганий.



И я на ложе рухнул, как мертвец.



На смену ночи приходило утро,

И звезды погасившая заря

Небесные оттенки перламутра



Уж покрывала цветом янтаря.

Глаза раскрыла милая наяда

И поднялась со вздохом, говоря:



«Мне непременно на рассвете надо,

К работе не выказывая спесь,

Вести в леса проснувшееся стадо.



А ты, голубчик, оставайся здесь.

Но не грусти и побори истому.

И все обдумай, рассуди и взвесь.



И, главное, не выходи из дому.

Беру тебя покамест на постой.

Не отзывайся зову никакому».



И вот сижу я в горнице пустой.

Я с неохотою покинул ложе.

Мечтаю с нетерпением о той,



Которая мне ныне всех дороже.

Страсть полыхает, как огонь, в груди,

И продирает, как мороз по коже.



Но в одиночестве сколь ни сиди,

Все скоро вновь покажется немило.

И ждешь со страхом: что-то впереди?



Не стало вновь ни куража, ни пыла.

Рассеялись мечтанья в пять минут.

Я призадумался совсем уныло.



И снова думы к прошлому текут.

И вот уж исчезаю, словно тень я,

А призраки приходят в мой закут.



Являются цари как привиденья.

И вижу, точно в дали голубой,

Историю их взлета и паденья.



И изумлен я общею судьбой,

Какая очень многими владела.

И долго рассуждаю сам с собой.



И понимаю ясно: то и дело

Приходит к своему пределу власть

Тогда, когда не ведает предела!



А в том вожде, кто уж не правит всласть,

Играют раздражение и злоба.

Кто сверг — тому от свергнутого пасть!



Один — у трона, а другой — у гроба,

Но, как невольник, так и господин,

Окажутся в одной упряжке оба.



И всяк, кто доживает до седин,

Наслышан о противоречьях этих.

Однако же не верит ни один.



И вот пример. Жил и в отцах, и в детях

У моря гордый веницейский лев.

Топил соседей, и других, и третьих.



Губил и королей, и королев.

И, возмечтав о собственном престиже,

Повергнут был, едва не околев.



И безрассуден честолюбец, иже

Глядит, как победитель на коне:

Стремясь все выше, падает все ниже.



Афины, Спарта, славные вполне,

Росли, пока других не побороли.

А поборовши, пали и оне.



Но жил себе укромно и на воле

Немецкий город. Он и ныне жив,

Заняв в округе пару миль, не боле.



И Генрих флорентийцев обложив,

Не устрашил своею ратью града,

Не жаждавшего лавров и нажив.



А ныне уж Флоренция — громада,

Туда распространилась и сюда,

Сама ж — от мухи запереться рада!



И, стало быть, умеренность тверда,

И не тверда чрезмерность, хоть и яро

Кипит и покоряет города.



Всех безрассудных постигает кара,

Захочешь все — не будет ничего.

Печальна участь, например, Икара.



Среди правителей лишь у того

Бывает совершеннее путь и гладок,

Кто соблюдет закона торжество.



Без сор, и передряг, и неполадок

Там воцариться благодать сама,

Где суть необходимость и порядок.