Человек в пейзаже   ::   Битов Андрей

где она и почему?

- Заполнять... - брезгливо поежился пейзажист. - Скажите еще рисовать!

- Ладно, - сказал я, тоже злясь, - писать. Вы можете указать мне точно, в какой точке вы начали писать этот холст?

- Это сложный вопрос. Все зависит от натуры. Птицу, например, надо писать с клюва.

- Какую птицу?

- Ну вообще...

- А вот здесь? - Я ткнул в его холст.

- Уже не вышло, - уклонился он.

- Почему же не вышло! - Опять надо было щадить его самолюбие! Очень даже.

- Потому и не вышло, что не оттуда начал! - зло сказал он, снимая холст.

- Отсюда? - Я ткнул пальцем в сторону реки.

- Угадали... - Сквозь его седоватый бурелом проступила краска. Угадали! Я вовсе не художник! Я на это не претендую! Я не за тем сюда хожу!..

- За чем же?

- Вам этого не понять.

- Вы слишком строги, - обиделся я, - и к себе и ко мне. По-вашему, вообще ничего нарисовать невозможно: ни пейзаж, ни портрет... А натюрморт?

- Вот его можно! - ни с того ни с сего возликовал он, будто тут же собрался, оставив пейзаж, взяться за натюрморт. - Вы сами не понимаете, как вы правы! Портрет тоже можно... Но - единицы! гении! Леонарды! Животное кто-нибудь написал? - выпалил он в меня.

- Птицу - с клюва, - процитировал я.

- Птица - существо удаленное... - непонятно сказал он. - Возьмем зверя. Никто! Разве что Дюрер носорога. Так он рисовал его по клеточкам. На этот раз не писал, а - рисовал. Это был первый носорог в Германии, может быть, в Европе. Дюрер был поражен. Не как гений, а как нормальный человек. Вот поражен-ность-то у него и вышла. А какой был рисовальщик!

Какие тогда были рисовальщики!.. Любой экспедиционный художник... Иногда мне кажется, что только они и художники... Которые ничего не хотели... - Он забор-мотался и забыл про меня.

- Дюрер, - сказал я, - нарисовал зверя?

- О да! Он хотел лишь зафиксировать. Он отнесся к линии как к букве. А вышел гениальный апокалипсический зверь!

- Не противоречите ли? - вкрадывался я. - Только что зверя было невозможно нарисовать.

- Нимало! - ликовал он, радостно складывая свой скарб. - Нарисовать можно. Написать нельзя. Невозможно. Поэтому, кстати, живопись и стала искусством.

- Но ведь рисуют же!

- А вы не писатель, случайно?

- Случайно, - был я вынужден.

- Так вот. Я вам скажу: пишут же?..

- Не хотите ли вы сказать... не можем ли мы заключить... что то, чему можно научиться, не есть искусство?

- Вот видите.

- А если учиться, учиться и учиться? - обрадовался я.

- Недостаточно.

- А если работать, работать и работать?

- Того меньше.

- А если просто вдруг... ни с того ни с сего... как бы понять...

- Вдохновиться?

- Ну.

- О да! - возликовал он. - Может быть... - вздохнул он. - На один раз.

- Так как же быть?

- Бог знает.

- И все?

- А вам мало?

- Мне - много.

Мы рассмеялись и вместе спустились в овраг.

- Вот вы говорите - гений... - сказал он, хотя я этого не говорил. Я уже перешел дощечку, а он еще нет. В овраге была уже ночь и затеплились гнилушки. Из глубины его оволосения тускло и смело сверкал вдохновенный взгляд. - Гении все мадонну с младенцем писали. Мадонна получалась, младенец - никогда. Замечали? О, это такая тайна! Вы сразу не поймете... Гений нам кажется особенно воплотившимся человеком. Мол, обычный человек не сумел, а он - на сто процентов... Дудки! (С чего это он так вскипятился?..) Гений есть максимально неудавшееся воплощение! С его, естественно, точки зрения, а не с нашей. Ни по вертикали, ни по горизонтали. То, что у гения за спиной (а ведь гений-божество так и помещается - за спиной...), есть безмерная диспропорция по отношению к так называемому выходу... (Знаете, в столовых в меню пишут "выход"... мяса в котлете?) То, чем мы восхищены, есть для гения полная неудовлетворенность и несчастье. Он-то знает сколько! Вот настолько он и воплощен, насколько получился у него младенец.