Дорога скорби   ::   Френсис Дик

Я, неловко действуя одной рукой, расплатился с водителем и с облегчением вошел в дом, о котором думал именно как о доме, об острове среди швырявшего меня во все стороны житейского океана.

Чарльз, по обыкновению, сидел в "кают-компании" в старом кожаном кресле, которое мне казалось слишком жестким, но ему нравилось больше других. Здесь стоял его письменный стол, тут же он держал коллекцию рыболовных блесен, книги по навигации, бесценные старые пластинки с оркестровыми записями и сверкающее мрамором и сталью монументальное устройство, на котором он их проигрывал. В этой комнате он повесил на темно-зеленых стенах большие фотографии кораблей, которыми командовал, и фотографии поменьше – своих товарищей, а позднее добавил к ним фотографию, где я беру барьер на челтенхэмском ипподроме, – на этом снимке был удачно схвачен миг наивысшей концентрации той энергии, без которой не может быть скачек вообще. Раньше эта фотография висела на видном месте в столовой.

Чарльз читал. Когда я вошел, он положил книгу обложкой вверх на колени и окинул меня ненавязчиво-изучающим взглядом. По глазам его, как всегда, ничего нельзя было прочитать – я часто довольно четко улавливал мысли других людей, но с ним это не проходило.

– Привет, – сказал я.

Я услышал, как он вздохнул и выдохнул через нос. Секунд пять он разглядывал меня, затем указал на строй бутылок и бокалов на столике под моей фотографией.

– Выпей. – Прозвучало это не как предложение, а как приказ.

– Еще только четыре часа.

– Неважно. Что ты сегодня ел?

Я ничего не сказал, и это само по себе было для него ответом.

– Я так и думал, – кивнул он. – Ты выглядишь исхудавшим. А все это чертово дело. Я полагаю, что ты собирался сегодня быть в суде.

– Слушание отложено до завтра.

– Выпей.

Я покорно подошел к столу и оценивающе глянул на бутылки. Следуя своему старомодному стилю, Чарльз держал бренди и шерри в графинах. Виски "Фэймос Гроус", его любимое, – было в бутылке. Хорошо бы выпить виски, подумал я и тут же усомнился, что смогу хотя бы налить себе.

Я посмотрел на фотографию. В те дни, шесть лет назад, у меня были целы обе руки. Тогда я был жокеем, чемпионом Великобритании, лучшим в стипль-чезе. Кошмарное падение окончилось под острыми копытами, которые чуть не оторвали мне левую руку, что означало конец одной карьеры и начало другой. Мало-помалу я стал детективом – но еще два года оплакивал то, что утратил, и дрейфовал по жизни, как обломок потерпевшего крушение корабля.

Мне стыдно за те два года. В конце их безжалостный негодяй окончательно искалечил мою руку и сподвиг меня на то, чтобы сделать протез, который работает от батареек в культей выглядит так натурально, что люди зачастую не обращают на него внимания.

Сейчас проблема заключалась в том, что я не мог отвести на ней большой палец достаточно далеко от других, чтобы взять графин с бренди, а правая рука тоже не слишком меня слушалась. Я оставил эту затею, чтобы не залить бренди персидский ковер Чарльза, и сел в золоченое мягкое кресло.

– Что случилось? – отрывисто спросил Чарльз. – Зачем ты пришел?

Почему не пьешь?

Помолчав, я мрачно сказал, зная, что это причинит ему боль:

– Джинни Квинт покончила с собой.

– Что?

– Сегодня утром. Она выбросилась с шестнадцатого этажа.

Его костлявое лицо застыло, он как бы мгновенно постарел лет на десять. Глаза потемнели, словно запали в глазницах. Чарльз знал Джинни Квинт чуть ли не больше тридцати лет, любил ее и часто гостил в ее доме.

В моей памяти тоже ожили воспоминания. Воспоминания о приветливой приятной женщине, счастливой в своей роли хозяйки большого дома, безобидно богатой, искренне и великодушно занимавшейся благотворительностью, нежившейся в лучах славы своего знаменитого, красивого, добившегося успеха единственного ребенка, всеобщего любимца.