Достаточно времени для любви, или жизнь Лазуруса Лонга   ::   Хайнлайн Роберт

С произношением у тебя все в порядке; оно куда ближе к речи образованного американца, чем тот диалект, который я выучил ребенком. Но я пойму всякого, от австралийца до йоркширца: произношение для меня не проблема. Очень мило с твоей стороны. Душевно.

– Рад слышать. У меня есть некоторые способности к языкам, так что особых хлопот и не было. Стараюсь разговаривать с каждым членом Фонда на его родном языке. И привык быстро осваивать новые варианты.

– Да? Но все равно, очень любезно с твоей стороны, а то я уже чувствую себя зверем в клетке – поговорить и то не с кем. Эти болваны, – Лазарус кивнул в сторону двух техников-реювенализаторов, облаченных в защитные костюмы и шлемы и в разговор не вступавших, – английского не знают. С ними не поговоришь. Нет, длинный кое-что понимает, но запросто с ним не поболтаешь. – Лазарус свистнул и ткнул пальцем в высокого. – Эй, ты! Кресло для председателя, быстро! – И жестом подкрепил сказанное. Высокий техник притронулся к пульту управления ближайшего к нему кресла. Оно покатилось, развернулось и остановилось перед гостем.

Айра Везерел поблагодарил – Лазаруса, не техника, – уселся, погрузившись в мягкие объятия кресла, и вздохнул.

– Удобно? – спросил Лазарус.

– Вполне.

– Хочешь перекусить – или выпить? Закурить? Может, все-таки нужен переводчик?

– Нет, благодарю вас. А вы не хотите что-нибудь заказать?

– Не сейчас. Меня тут кормят, как гуся, один раз даже насильно кормили, черти. Ну, раз все в порядке, приступим к беседе. – Лазарус вдруг взревел: – Какого черта я делаю в этой тюрьме?

– Это не тюрьма, Лазарус, – спокойно ответил Везерел. – Это номер для весьма важных персон в реювенализационной клинике Говарда, что в Новом Риме.

– А я говорю – тюрьма. Только пруссаков не хватает. Вот хоть окно – ломом не выбьешь. А дверь – открывается на любой голос, кроме моего. Даже в сортир под руки ведут – словно боятся, что я там в дыре утоплюсь. Черт, не знаю даже, мужик передо мной или баба... и это мне тоже не нравится. Готовы на руках держать, когда я делаю пи-пи. Черт знает что!

– Я посмотрю, что можно сделать, Лазарус. Впрочем, прыть техников вполне объяснима: время от времени люди калечатся в ваннах – а они знают, что, если вы получите травму, пусть и не по вине персонала, дежурный техник будет жестоко наказан. Они добровольцы, им хорошо платят. Вот и усердствуют.

– Значит, я прав – это тюрьма. А если реювенализационная палата – где тогда кнопка для самоубийства?!

– Лазарус, "каждый человек имеет право на смерть".

– Да это мои собственные слова! И кнопка должна быть здесь. Видишь от нее даже след остался... Итак, я без суда заключен в тюрьму и лишен при этом самого главного права. Почему? Я взбешен! Понимаешь, в каком опасном положении ты оказался? Никогда не дразни старого пса – может быть, у него хватит сил тяпнуть тебя в последний раз. Да при всей моей старости я ж тебе руки переломаю, пока эти болваны очухаются.

– Ломайте, если это доставит вам удовольствие.

– Да? – Лазарус Лонг призадумался. – Нет, не стоит. Они ведь отремонтируют тебя за тридцать минут. – Он вдруг ухмыльнулся. – Но я вполне способен свернуть тебе шею и разбить череп за то же самое время. И уж тогда реювенализаторы ничего не смогут поделать.

Везерел не шевельнулся.

– Не сомневаюсь в Ваших способностях, – проговорил он. – Однако едва ли вы станете убивать одного из своих потомков, не дав ему шанса высказаться, чтобы спасти свою жизнь. Вы, сэр, – мой далекий пращур по семи различным линиям.

Лазарус пожевал губами и с несчастным видом сказал:

– Сынок, у меня столько потомков, что про кровное родство несложно и забыть. Впрочем, ты прав. За всю жизнь я никого не убивал просто так. – Он опять ухмыльнулся. – Но если мне не вернут ту самую кнопку, я подумаю, не сделать ли все-таки исключения из этого правила – для тебя.