Мой волк   ::   Матевосян Грант Игнатьевич

Волк не повернул обратно, он подумал секунду и пошёл вровень с мальчиком, на небольшом расстоянии. Но впереди было село, утопающее в собачьем лае, мягко погруженное в него, как в густой тёплый войлок, огоньки прыгали и выглядывали из-под нахлобученных крыш, и мальчик с усмешкой сказал:

— Ну что же ты, идём, совсем немножко осталось…

И их тропинки стали медленно расходиться: мальчикова тропинка завернула в село, а волчья тропинка будто бы захотела обогнуть собачий лай, но как только вошла в лес, волк перестал скользить бесшумно, перешёл на рысцу и помчался напрямик к Айгетаку, туда, где, по его глупому разумению, всё ещё сидел в снегах и растирал отмороженную ногу мальчик.

До Дсеха волк, а после Дсеха воспоминание о нём не дали мне почувствовать боль в ноге. Станционный зал был залит светом и тепло натоплен. Положив голову мужу на колени, спала жена русского капитана. Не женщина — слон. Группа солдат, стесняясь капитана и самих себя, отпускала шуточки в адрес степанаванской модницы; кто-то, очень похожий на моего отца, отломил ножку от курицы и сунул мне в руку, его сынишка посыпал соли на свой кусок мяса, посолил кусок отца, взял щепотку соли, и, рассыпая соль, сполз со скамьи, очутился передо мной; ласковым, любящим взглядом окинула меня чья-то мать, скрестив руки под большими грудями, она смотрела на меня и на этого ребёнка… И от этой тёплой ласки завыла, взорвалась моя нога. Боль нашла сочувствие и захотела быть обласканной. С мясом во рту я катался по скамье, меня словно резали на куски, уже стал сбегаться народ… но тут подошёл поезд.

— А ну как уши тебе оторву, что тогда скажешь? Возьму да и отрежу, — спокойно сказал проводник почтового вагона.

— Можешь отрезать, если они лишние, а если не лишние — зачем отрезать?

— Нет, я вижу, язык тебе надо отрезать, больно длинный он у тебя.

— Да зачем резать-то?

— Ты знаешь, куда ты забрался?

— В почтовый вагон.

— Для чего?

— Чтобы денег не платить.

— Это как же?

— А вот так.

— Известно тебе, что это запрещено?

— Известно.

— А почему забрался?

— Специально. Чтобы украсть твою почту. Сяду дома, стану читать.

— Нет, видно, придётся всё-таки отрезать тебе язык.

— А как же мне на экзаменах отвечать?

— Учишься?

— В педагогическом.

— Учителем, значит, будешь? Откуда сам?

— Из нашего села.

— На ответы ловок. Что в мешке везёшь?

— Буйвола украл, хочешь половину?

— Как остановлю сейчас поезд, как ссажу тебя прямо в поле.

— Останавливай.

— Что в мешке-то, говоришь?

— А что есть, то для меня, не для тебя.

— Если б в настоящий вагон сел, сколько бы проводнику дал?

— Нисколько.

— Это как же? Телега твоего отца это, что ли?

— Ага.

— А как спихну тебя с поезда?

— А как я тебя спихну?

— А ну прыгай! А не то я тебе помогу.

— Попробуй-ка сам спрыгни.

Он извёл меня, пока мы доехали до Кировакана. Мне было противно не знаю как, и боль ни на минуту не отпускала меня.

Хлеб был солёный и как песок не прожёвывался. Нанарик, когда меня купали, чтобы сделать лучше, подлила воды в тесто, подсыпала соли. Я хотел было разозлиться, но вспомнил её щёчки, когда она улыбалась с закрытым ртом. Даже когда у меня подводило живот от голода, хлеб этот невозможно было есть. А может быть, мне не так уж и подводило живот от голода, потому что тайком от самого себя я то и дело отсыпал и жевал похиндз.

Спитакцы прикончили свой лаваш, растратили свои рублёвки и, склонившись над книжками, бросали косые взгляды на мой мешок, но хлеб был солёный, и было стыдно его предлагать. Никто не должен был знать, что моя мать испекла такой солёный хлеб.