Золотой истукан   ::   Ильясов Явдат

Забился, царапая глину, стремясь проломить головой сухую плотную толщу. Кинулся к очагу. Попробовал влезть, как в нору, под тесный закоптелый свод - не сумел, рухнул назад. Задергался, словно в падучей, на щербатом земляном полу…

- Еруслан! Эй! - Его перевернули, похлопали по спине. - Живой? Очнись.

- Сосед? - Руслан отполз, прислонился к печке. Искоса, с боязнью, скользнул дурными глазами по ногам Добриты. В лаптях! Слава богу. Свой. Он показал бровями на дверь.

- Слыхал?

Добрита кивнул, опустился на лапку.

- В город зовут, на Родень. А с чем идти? - Долгий, нескладный, весь из одних костей, взъерошил грязные волосы, замотал головой. Есть хочу…

Казалось, заплачет сейчас Добрита. Что голод? Жену вчера отнес на костер. Нет, удержал слезу. И говорит без крика, смирно, с подспудной, безгласной болью. В летах человек. Терпеливый. Это Руслан, чуть что - навзрыд.

- Стыдись.

- Пойдем, брате, к старцу Нехлюду. Наземь рухнем. Глядишь, подсобит - хоть отрубей, да отсыплет.

- Где он, Нехлюд? Тишь в хате, ветер в клетях.

- Ну? И когда успел, сыч скупой? С вечера был, ныл: хлеб на исходе. Ночью, видно, утек. А мы - спим. Эх. Кинул нас. А еще - глава. Но и хулить грех. Досадили: «Отсыпь, отрежь». Покуда невмочь ему стало. Некрас да Нечай - те с нами вовсе не делились, сразу улетели. Ну, ладно. Ищи их теперь. Придется, брате, в погост плестись, к Пучине-боярину.

- Ходили уже. Отказал. Не одну, мол, Семаргову весь - весь округ пасу. Расхватали зерно. Сам ныне голодный, хоть помирай.

- Врет, не помрет. Перебьется. А нам - околеть, коль и дале тут охать да зелень жевать. Чего ждать? Уж и колосьев не осталось в поле - неспелые срезали, съели. Пойдем, Еруслан. Авось снизойдет.

Встряхнулся Руслан, ободрился. Спустились к реке. Вспомнил парень: дверь так и осталась открытой. Оглянулся. Будто куча приземистых копен, с прошлого лета забытых, оседлала бугор - жилища в откосы врыты, соломой трухлявой крыты. Безлюдье. Кто помер, кто под лавку залез помирать. Которые покрепче - разбрелись. И без того давно уж треснула община: одних вознесло, других прибило книзу, а теперь и вовсе распалась вервь.

Прощай, Семаргова весь, село родное.

Руслан заметил у своей землянки что-то круглое, желтое. Словно камень взлетел и застыл над изгородью. Присмотрелся: кувшин торчит на колу. Всего-то добра у смерда - кувшин пустой. Ладно. Пусть висит. Не птица, не упорхнет. Руслан еще напьется из него. И дверь пускай распахнута. Будет знать Руслан: ждет хата хозяина.

Ему и в голову не запало, что, может, он видит ее в последний раз.

Река, - непривычно тихая, странно открытая - вся наружу, с белыми, чистыми, круто оглаженными, точно полные бедра и груди, грудами долгих и круглых отмелей, - лежала в холмистых извилистых берегах, как в смятой постели: будто баба в жару оголилась, устало раскинулась. Лишь кое-где, словно сонный взгляд из-под частых ресниц, блеснет сквозь темную поросль осоки мглистая голубень.

- Эко сморило матушку Рось, - молвил Добрита, жалеючи. - Сникла. Обомлела, бедная, обмелела. Пройдет ли челн? Не довелось бы тащить всю дорогу,

- А пеши и вовсе худо. Ноги дрожат. Бреди в такую даль.

- И то верно. Подохнем в лесу. Ишь как парит. Неужто к грозе?

- Тьфу! Типун бы тебе…

- Эй, смерды! - донеслось издали. - Эге-е-ей! Бегите сюда. Поспешайте.

Встрепенулся Руслан, побелел: не водяной ли кличет? Видит - поодаль, ниже по течению, где простор сквозной, стоит на воде, прямо на глади, нагое диво лохматое. Пред ним растянулось второе: черное, длинное, с высокой изогнутой шеей, с грозно склоненным клювом.

- Спасайся! - Руслан метнулся в гору.

Сосед - сердито:

- Куда? Погоди. Это Калгаст.

Горласт непутевый Калгаст. Рычит, хохочет.

- Испугался? Эх! Чего ты? Я не кусаюсь. Руслан же от ног его волосатых не может глаз отвести.