Здоровые и больные   ::   Алексин Анатолий

"Видимо, это счастье для самого главврача, -- сообразил я. -- Но почему?"

-- Лейкоцитоз у него повышен незначительно. Но изнуряющие приступы... Предстоит отправляться в экспедицию. Путешествовать под дамокловым мечом! Мы с вами должны отвести этот меч. Такая у меня просьба.

-- А кто этот молодой человек? -- полюбопытствовал я.

-- Начинающий инженер. Сын скромной корректорши. Начинающие и скромные у Семена Павловича сострадания

не вызывали. "Вероятно, родственник", -- решил я.

-- Обеспечим образцовый наркоз! Чтобы не было ни малейших намеков на боль... -- Липнин потирал руки. -- Все должно быть в идеальнейшем виде!

-- В удовольствие для больного нам операцию превратить не удастся. Тем более что я предпочитаю местное обезболивание.

-- Местное -- для решения местных задач, а для задач общего значения нужно общее! Я, разумеется, шучу.

Липнин обнажил свои рекламно-безупречные зубы. Он был со мной отчаянно откровенен, подчеркивая этим, что готов восстановить отношения.

"Какие все же глобальные проблемы он собирается решать с помощью начинающего инженера? -- недоумевал я. -- Семейные, что ли? Да, наверное, это родственник по какой-нибудь из главных линий".

На другой день приехала Мария Георгиевна: она хотела предварить мою встречу с Тимошей. Рассказывала, какой он замечательный сын. Выяснила все, что можно было выяснить по поводу аппендицита. Потом достала из конверта Тимошины фотографии

-- Он не фотогеничен. И в жизни гораздо лучше. Вы убедитесь. Вот здесь ему ровно год... А тут, видите, уже школьник.

Матери всегда живописали в моем кабинете качества своих детей, полагая, видимо, что хороших людей я оперирую тщательней, чем плохих.

Дату операции я от Марии Георгиевны скрыл: когда за дверью стоит мать, оперировать трудно.

Есть такое, чего представить себе нельзя... Я не знаю, кто сообщил Марии Георгиевне... кто смог произнести эти слова...

На похоронах ее не было.

Через несколько дней состоялся мой последний разговор с Липниным.

В конце я спросил:

-- Делячество на крови?...

-- Ого, новая формула! -- Он хлопнул в ладоши. -- Если она верна, то я должен буду покинуть больницу, а если нет, то... извините, что повторяюсь, покинете вы.

Он тут же принялся опровергать мою формулу.

Письмо Тимошиного отца было переслано в высшую медицинскую инстанцию. Это был танковый прорыв, в который должны были устремиться донесения самого Семена Павловича. Он вспомнил все: семейственность в отделении (мимоходом признал свою вину: либеральничал, шел навстречу!), незаконное пребывание здорового ребенка во взрослой больнице, разбазаривание болеутоляющих средств, жалобы на бездушие...

Он припомнил и другие провинности, без которых бы я, как это ни странно, не смог помогать людям... И Тимошину смерть.

Липнин пошел в наступление. А я не собирался обороняться. Хотя он поднял руку на то, что я считал своей единственной семьей, своим домом

-- А дом полагается защищать, -- сказала мне Маша. И добавила: -- К нам едет Бабкина из управления.

О Бабкиной было известно, что она не подчинялась голосам министра и начальника главка, а исключительно -- голосу совести.

-- И при этом трогательно относится к Липнину. По зову совести! --сообщила Маша. -- Интересно, куда позовет ее совесть в ходе предстоящего следствия?

Говорили, что выводы Бабкиной, продиктованные ее высокоразвитым чувством справедливости, в министерстве сомнениям не подвергались.

-- К собеседованию мы подготовимся! -- многозначительно произнесла Маша. -- Хотя она мне ясна!

-- Вы не будете там присутствовать, -- сказал я. -- По многим причинам... Это, если хотите, мое требование.

-- Пожалуйста... Мы не будем, -- с той же интонацией согласилась она. -- Но справедливый судья обязан выслушать разные стороны и все точки зрения.