Плывя с Конецким   ::   Аннинский Лев

Между прочим, из писателей-собратьев, о которых пишет он в своих книгах, только один - моряк: Сергей Колбасьев. Юрий Казаков, Виктор Некрасов - совсем из других сфер. Виктор Шкловский - вообще из другого измерения. Странный контакт? Как знать...

Но уверенность у Конецкого вдали от моря как бы пропадает; однажды он назвал свои сухопутные опыты так: "Опять название не придумывается..." Вот тут, на переходе от жесткого "не отберет!" к шаткому "не придумывается", на качающемся трапе от твердого борта к твердому берегу - и ловим мы у Конецкого то, что было скрыто за капитанской четкостью: судьбу и драму. Систему ценностей. Духовное присутствие, независимое от порта приписки.

Надо понять суть драмы.

Вот другой аспект этого перехода от моря к миру. Что за герои у Конецкого? Вроде бы - морские волки, настоящие мужчины, крепкие ребята, парни, пахнущие потом... Так вроде бы следует из романтических условий, и так вроде бы казалось по первым рассказам когда-то. Насчет парней - Конецкий о них действительно думает, но не совсем то, что принято по традиции...

А вот и третий аспект "сдвоенности": то ли Конецкий беллетрист, то ли документалист? Писал рассказы и повести, перешел на дневники: почему? Вопрос непраздный, имеет отношение к современной диалектике жанров. И к специфике таланта. Беллетрист Конецкий от Бога, у него сюжетная хватка и тонкое, подвижное, полное юмора перо. Прекрасный рассказчик. И пустил плавать целую команду героев от Росомахи до Камушкина. Однако вот вопрос: что для него интереснее: литература или литературная жизнь? Конецкий отвечает: литературная жизнь. И поскольку мы можем ему для начала не поверить, подкрепляет свой ответ следующим признанием: "Я очень мало читал художественных произведений Чехова, зато прочел, вероятно, все, что он написал "нехудожественного" и что написано вокруг него". Литература, стало быть, - не "зеркало", она - "часть" действительности, продолжение действительности, конденсат действительности. Возвращая Конецкому этот ход, могу сказать, что в его документальных повестях наименее интересны "художественные" вставки, и в этих вставках существенна отнюдь не отделка ("под Хемингуэя" или "под Гофмана"), а опять-таки фактура ("израильско-египетская драка" в "Мемуарах военного советника"). Что же до "Кошкодава Сильвера", то хоть эта новелла написана тоже как бы не "самим" Конецким, а одним из его героев, однако же "следы его пера" носит, - так вот: это единственный эпизод, который просто скучен, а скучен именно от усилий "писательской фантазии", по мне-то вся эта гофманиада с котами и зловещими совпадениями перечеркивается одним точным штрихом блокадной памяти, вот этим: "...Надо что-то есть... Если срывать обои? На оборотной стороне мучной клейстер. Нет, это даст мало, а сил возьмет много..."

Потрясающая рецензия Конецкого на "Блокадную книгу" Адамовича и Гранина (так, в отделе библиографии, впервые и напечатанная когда-то "Дружбой народов") теперь, в контексте прозы Конецкого, воспринимается как откровение, просто несоизмеримое с "фантазией", "беллетристикой" и вообще "художественностью".

Приведу из той статьи одно место: "Мало кто знает, что детьми тогда считались только существа младше двенадцати лет. После этого рубежа существо превращалось в иждивенца, то есть вполне взрослого дармоеда, и начинало получать знаменитые 125 граммов. Страшно-нелепое обрушивалось на матерей, когда проклятые двенадцать лет наступали в зиму 1941/42 года, и детеныш разом переходил на половинный паек. Тогда мать начинала отдавать ему все до последней крошки, погибала, и, естественно, вслед за ней отправлялся и иждивенец. Мне повезло. К 22 июня мне исполнилось 12 лет и 16 дней. Так что в блокаду я попал готовым дармоедом и в силу этого, возможно, и выжил: не было перепада давлений"...