Удар милосердия   ::   Резанова Наталья

Но то, что он выкрикивал, давясь слезами и проклятиями, было похуже богохульства и колдовских заклинаний.

-- И... с тех пор этого не было?

-- Да. Потому что с тех пор я не покидал города. В городе этого никогда не случалось, не знаю почему,

-- Она была третьей?

-- Я понимаю, почему ты спрашиваешь. Сейчас говорят - семь, десять, дюжина... Да хоть тысяча, Господи помилуй! Я не знаю, сколько девиц убили в Тримейне, и вокруг него, но тех, кто были со мной - три. Старик спрашивал, молодой человек отвечал. Но это не был допрос. Ибо молодой сам пришел к старику, и в голосе вопрошавшего страха и неуверенности было больше, чем у того, кто отвечал. Хотя отвечавший, вероятно, ожидал иного.

-- Когда это случилось в первый раз?

-- В октябре. После большого турнира. Ее отец был купцом, который что-то поставлял во дворец... Он поднял крик, но канцлер заплатил ему и велел уехать. Во второй раз - после рождества - когда травили волков.

Она была дочерью егеря. И - вот - третий.

-- Октябрь, декабрь, май... Случайно ли, сын мой?

-- Я не думал об этом! Зато другие подумали. Несчастные, невинные девушки были жертвами для дьявольских шабашей! И то, что их всегда находили на перекрестках...где является нечистая сила...Ты сам-то веришь в эту ересь - про перекрестки? А уж насчет их невинности...

-- Сын мой, не говори того, о чем после пожалеешь. Эти несчастные умерли, и умерли потому, что стали жертвами твоей похоти!

-- Похоти? - Молодой человек усмехнулся, но смех этот был похож на кашель. - Я никого из них не тащил к себе в постель - ни этих, ни других, что были прежде. Они сами приходили ко мне, либо их приводили отцы вымолить какую-нибудь грошовую милость - торговать на осенней ярмарке, рубить деревья в императорском лесу, построить запруду... Я давал им, что они просили, и забывал об этом, а невинность их нужна была мне, как мертвой собаке кость. Конечно, они с большей радостью принесли бы эту жертву императору, но с тех пор, как рядом с ним эта шлюха, до него не так просто добраться.

-- Молчи! Не оскорбляй...

-- Своего отца? Или тебя больше заботит честное имя госпожи Эльфледы? Которая от девок с Канальной улицы отличается только тем, что дороже берет!

-- Пусть так. Но сказано: "Кто злословит отца своего - да будет анафема".

-- А еще сказано - "отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина". Я хорошо знаю Писание, хотя Святой Трибунал и запрещает его читать. И он до сих пор ест этот виноград, а за ним и все прочие. Разве я виноват, что при дворе, стоит уклониться от их веселья, начинают на тебя смотреть как на убогого, на евнуха? Разве так было при жизни матери?

-- Нет, но...

-- А еще говорят,что сын вина - уксус, и...- Молодой человек осекся. - Говорили. Может, лучше бы продолжали говорить. Лучше это, чем слыть кровопийцей, оборотнем, служителем сатаны! Я думал, что когда над тобой смеются - это плохо. Один кузен Раднор чего стоит... Но когда от тебя шарахаются... Я не покидаю Старый Дворец, чтобы не видеть их взглядов. А что толку?

Старик утомленно провел рукой по лицу, Словно в поисках совета перевел взгляд на распятие на беленой стене. Комната не отличалась аскетизмом монастырской кельи, но все же обстановка была проста и строга. Стол без скатерти, узкая постель, ларь с книгами, пюпитр с принадлежностями для письма, табуретка и кресло, Это была единственная роскошь, которую позволял себе дворцовый капеллан - сидеть в кресле, потому как страдал болями в спине. Окно в комнате было высоким, стрельчатым, с цветными стеклами. Солнечный свет, пробиваясь сквозь них, окрашивал белый пух вокруг лысины исповедника в сумрачно-винные тона. Тот, кого старик называл духовным сыном, на деле годился священнику во внуки - ему было года двадцать два, но выглядел он старше: худое лицо, темные глаза, крупный рот углами вниз, каштановые волосы.