Выше Радуги   ::   Абрамов Сергей

И сон заканчивается, растекается, уплывает в какие-то черные глубины, вспыхивает вдалеке яркой точкой, как выключенная картинка на экране цветного "Рубина".

И ничего нет. Темнота и жар.

3

А потом начинается второй сон.

Будто бы идет Алик в лес. А дело происходит в Подмосковье, на сорок шестом километре Щелковского шоссе, в деревне Трубино, где родители Алика третий год подряд снимают дачу. Леса там, надо сказать, сказочные. Былинные леса. Как такие в Подмосковье сохранились - чудеса!

И вот идет Алик в лес по грибы - любит он грибы искать, не возвращается домой без полного ведра - и знает, как отличить волнушку от масленка, а груздь от опенка, что для хилого и загазованного горожанина достаточно почетно. Долго ли, коротко ли, а только забредает Алик невесть куда, в чащу темную, непролазную. Думает: пора и честь знать, оглобли поворачивать. Повернул. Идет, идет - вроде не туда. Неужто заблудился?

Прошел еще с полкилометра. Глядь - избушка. Похоже, лесник живет. Продирается Алик сквозь кусты орешника, цепляется ковбойкой за шипы-колючки на диких розах, выбирается на тропинку, аккуратно посыпанную песком и огороженную по бокам крест-накрест короткими прутиками. Топает по ней, подходит к избушке - свят-свят, что же такое он зрит?

Стоит посередь участка малый домик, песчаная тропка в крыльцо упирается, окно раскрыто, на подоконнике - горшок с геранью, ситцевая занавеска на ветру полощется. Изба как изба - на первый взгляд. А на второй: вместо фундамента у нее - куриные ноги. Не натуральные, конечно, а, видно, из дерева резанные, стилизованные, да так умело, что не отличить от натуральных, только в сто раз увеличенных.

"Мастер делал, умелец", - решает про себя Алик и, не сомневаясь, подымается по лестнице, стучит в дверь.

А оттуда голос - старушечий, сварливый:

- Кого еще черт принес?

- Откройте, пожалуйста, - жалобно молит Алик.

Дверь распахивается. На пороге стоит довольно мерзкого вида старушенция - в ватнике не по-летнему, в черной суконной юбке, в коротких валенках с галошами, в шерстяном платке с рыночными розами. "Движенья быстры, лик ужасен" - как поэт сказал.

- Чего надо? - спрашивает.

- Извините, бабушка, - вежливо говорит Алик - умеет он быть предельно вежливым, галантным, знает, как действует такое обращение на старших. Прискорбно беспокоить вас, сознаю, однако, заблудился я в вашем лесу. Не подскажете ли любезно, как мне выбраться на дорогу к деревне Трубино?

Факт, подействовало на грозную бабку. Явно смягчилась она, даже морщин на лице вроде меньше стало.

- Откуда ты такой вальяжный да куртуазный? - интересуется.

"Ну и бабулечка, - удивляется Алик, - лепит фразу с применением редкого ныне материала".

- Школьник я, бабушка.

Она с сомнением оглядывает его, бормочет:

- "Ноги босы, грязно тело, да едва прикрыта грудь..." Не похоже что-то...

- Некрасов в другое время жил, - терпеливо разъясняет Алик, не переставая изумляться бабкиной могучей эрудиции. - Нынче школьники вполне прилично выглядят.

- Да знаю... Это я по инерции... Проклятое наследие... А учишься-то как?

- На "хорошо" и "отлично".

- Нешто без двоек обходится?

- Пока без них.

- Тогда заходи.

В горнице чисто, полы выскоблены, пахнет геранью, корицей и еще чем-то, что неуловимо знакомо, а не поймать, не догадаться, что за аромат. Стол, четыре стула, лавка, крытая одеялом, скроенным из пестрых лоскутов. Комод. Кружевные белые салфетки. Кошка-копилка. Цветная фотография кошки с бантиком, прикнопленная к стене. На комоде - желтая суперобложка польского фотоальбома "Кошки перед объективом". На одеяле - живая черная кошка. Смотрит на Алика, глаза горят, один - зеленый, другой - красный.

У стены - русская печь.

- Холодно, - неожиданно говорит бабка.

- Что вы, бабушка, - удивляется Алик. - Жарко. Обещали, что еще жарче будет: циклон с Атлантики движется.