Эдит Пиаф   ::   Берто Симона

Она не знала ее фамилии, но думала, что это и есть настоящая семья.

А тем временем солдат Луи Гассион кормил в траншеях вшей вместе с другими такими же героями, как и он. Лина давно перестала ему писать, сообщив об отставке без громких фраз: "Луи, между нами все кончено. Я отдала малышку матери. Когда вернешься, меня не ищи".

Как бы там ни было, но отец не собирался бросать своего ребенка. В конце 1917 года, получив последний отпуск, он едет повидать Эдит и застает ужасное зрелище: головка, как надувной шар, руки-ноги как спички, цыплячья грудь. Грязна так, что прикасаться к ней следовало бы в перчатках. Но наш отец не был снобом. "Что делать?- подумал он.- Нужно поместить малышку в более подходящее место. Когда чертова война кончится, я ведь снова стану уличным акробатом, а улица - не ясли для ребенка. Как быть?"

В то время не было всех тех видов благотворительной помощи, которые существуют теперь. Впрочем, предку и в голову бы не пришло ими воспользоваться. Ни бедность, ни беспорядочная жизнь никогда не заставили бы его отдать своего ребенка в приют, как собаку на живодерню. Папаша Гассион усаживается в бистро и заказывает себе для храбрости абсент. Когда у него водились денежки, он не пренебрегал "зелененьким"*, но напивался только красным вином, считая, что это дешевле и менее вредно для здоровья. Он решил написать письмо своей матери, которая служила кухаркой у Мари, ее двоюродной сестры. Славная баба Мари могла бы быть хозяйкой на ферме, но стала хозяйкой "заведения" в Бернейе, в Нормандии. Ответ пришел сразу - от матери и от "мадам": "Не беспокойся, выезжаем за деткой".

______________

* То есть абсентом.

И вскоре десант в составе бабушки Луизы и "мадам" Мари вырвал Эдит из рук бабки с материнской стороны.

"Крошке было хорошо, ей у нас было хорошо..." - хныкала Мена.

Малышку привезли в Верней, девицы в восторге: "Ребенок в доме, это к счастью",- говорили они.

Эдит отмывали в двух, трех, четырех водах, грязь сходила пластами, приходилось отскабливать. От крика звенело в ушах.

Эдит рассказывала: "Бабка Луиза купила мне все новое и выбросила на помойку старые вещи, но когда она захотела снять с меня ботинки, я заорала как резаная: "Это выходные!" А из них пальцы торчали наружу".

Когда девочку отмыли, оказалось, что глаза у нее залеплены гноем. Решили, что это от грязи. И только месяца два спустя "девицы" заметили, что Эдит на все натыкается, она смотрит на свет, на солнце, но не видит их. Она была слепа.

Это время Эдит помнила очень хорошо. Она говорила о нем со страхом, который так никогда окончательно не прошел.

Девицы обожали ее, баловали.

"Они были очень добры ко мне. Я для них была талисманом,

который приносит счастье... Хотя я ничего не видела, но понимала

все. Это были славные девушки. В "заведениях" не такие отношения,

как на панели. Это два разных мира; они друг друга презирают.

У меня появилась привычка ходить, выставив руки вперед,

чтобы оберегать себя,- я обо все ушибалась. Мои пальцы стали

необыкновенно чуткими. Я различала на ощупь ткани, кожу.

Прикоснувшись к руке, могла сказать: "Это Кармен, а это Роза". Я

жила в мире звуков и слов; те, что не понимала, без конца

повторяла про себя.

Больше всего мне нравилось механическое пианино, я

предпочитала его настоящему; оно тоже было в доме, но на нем

играли только в субботу вечером, когда приходил пианист. Мне

казалось, что у механического звук богаче.

Так я жила во мраке, в ночном мире, но очень живо на все

реагировала. Одну фразу запомнила на всю жизнь. Она касалась

кукол; мне их приносили, но когда хотели подарить, бабушка

говорила: "Не стоит, девочка ничего не видит. Она их разобьет".