Полгода в заключении (Дневник 1920-1921 годов)   ::   Давыдова Наталья

У одного из них, бывшего пленного, было доброе лицо. Его глаза часто и с участием смотрели на нас. В одну из минут, когда комиссар вышел, он быстро подошел к И-ной и шепотом сказал: - "Пишите сейчас в город, сообщите о себе, я отнесу".

И-на быстро написала несколько слов и передала ему.

По крайней мере, наши друзья будут знать, что мы не уехали и где нас искать.

Нас позвали в сторону, к небольшому столу и дали подписать протокол. На конверте большими буквами увидела: "дело Д-вой". Значить, есть уже "дело", которое задержит нас в этих стенах.

Все было кончено. Утро наступило серое, как и рассвет. И лица наши стали серыми, как это одесское утро. Нас повели вниз по бесконечным лестницам. В дверях встретили наших попутчиков. Они были свежие, отдохнули от вечерних волнений, собрались в кучу и с вещами в руках отправлялись на свободу - домой.

Ни слова, ни взгляда нам, арестованным.

В глубине двора, через который нас повели, виднелась небольшая одноэтажная постройка.

Наглухо закрыты двери, постройка обыкновенная, "гараж" - не больше.

Но всякий знал, что такое этот гараж. - Спешно приводили разбуженных, испуганных людей, и здесь, вдали от всех, отнималось самое драгоценное, что у есть человека - жизнь.

Мы прошли мимо плотно закрытой двери.

Нас повели в оперативное отделение Одесской Губчека, или, просто, в "оперетку", как ее все звали.

Здесь "смертник" или комната, где запертые перед смертью люди проводят свои последние часы. - Здесь заканчиваются все счеты, им велят раздеться, остается только умереть. Вот-вот их позовут, и короткий сухой выстрел в спину сразу прекратить мучения.

Комиссар в тужурке весело и бодро заявил кому-то, указывая на нас: "Привел свою тройку".

Мы вошли в небольшую грязную комнату. У стола сидел солдат с испитым лицом. При виде нас он сразу обрушился потоком бранных слов. Нисколько голосов присоединилось к нему.

Здесь было много арестованных, преимущественно мужчин. Согнувшись на скамейках, в шубах, в куртках, ждали они часами своей участи.

Бледные, с небритыми лицами, растрепанные, они шептались между собой. На усталых лицах - отпечаток больших волнений, бессонных ночей. Изредка кто-нибудь ругался. Воздух был тяжел, сильно накурен; в горле - сухо. Кто-то жадно пил воду, припав к грязному крану.

Мы сидели и томительно ждали. Спины гнулись от усталости. Видно, было еще не конец мучениям; нас опять позвали и грубо опросили. Велели вывернуть карманы и сдать все. Мы положили на стол ключи, мелочи, ножи. С шеи у меня и мальчика сняли шарфы - "чтобы не повесились". - Я просила оставить мне шарф, показала, что он такой тонкой шелковой вязки, что все равно не выдержит. Сыну тоже просила оставить его шарф, он теплый, а мальчик был простужен.

Обратилась к коменданту, в котором заметила некоторое сочувствие. Он ушел и скоро возвратился с шарфами.

- "Разрешили, берите".

Нас повели во 2-ой этаж, "во вторую женскую". Ключ в замке повернулся, - с этой минуты мы были заперты.

Сразу охватило ощущение раскаленного воздуха ЧК и чувство, что в данную минуту - как бы ни было дальше - нас оставили в покое.

Большими буквами через всю спину написаны были чьей-то рукой слова: "Там, где правды нет".

Весь пол был устлан мягкими женскими телами. Хотя бы лечь на пол. Кто-то потеснился, чтобы дать место, и мы легли.

Сон покрыл все.

Проснулись. Все встали. Одни мы, приятельница и я, лежали на полу. Кики не было с нами, его отвели в мужское отделение, этажом выше.

Проснулась от неприятного ощущения, - будто кто-то пристально смотрел на меня, и увидела в окошечке, пробитом в дверях, чью-то на вид театральную голову в шлеме со звездой.

На противоположной от меня стене увидела огромные буквы, бросившиеся мне в глаза, когда я вошла к комнату.