Дом у дороги   ::   Твардовский Александр Трифонович

Я на крыльцо не выползал

Через порог упрямый,

И даже «мама» не сказал,

Чтоб ты слыхала, мама.

Но разве знает кто-нибудь,

Когда родятся дети,

Какой большой иль малый путь

Им предстоит на свете?

Быть может, счастьем был бы я

Твоим, твой горький, лишний, —

Ведь все большие сыновья

Из маленьких повышли.

Быть может, с ними белый свет

Меня поставит вровень.

А нет, родимая, ну, нет, —

Не я же в том виновен,

Что жить хочу, хочу отца

Признать, обнять на воле.

Ведь я же весь в него с лица —

За то и люб до боли.

Тебе приметы дороги,

Что никому не зримы.

Не дай меня, побереги…

– Не дам, не дам, родимый.

Не дам, не дам, уберегу

И заслоню собою,

Покуда чувствовать могу,

Что ты вот здесь, со мною.

…И мальчик жил, со всех сторон

В тюрьме на всякий случай

Стеной-забором огражден

И проволокой колючей.

И часовые у ворот

Стояли постоянно,

И счетверенный пулемет

На вышке деревянной.

И люди знали: мальчик им —

Ровня в беде недетской.

Он виноват, как все, одним:

Что крови не немецкой.

И по утрам, слыхала мать,

Являлся Однорукий,

Кто жив, кто помер, проверять

По правилам науки.

Вдоль по бараку взад-вперед

С немецким табелем пройдет:

Кто умер – ставит галочку,

Кто жив – тому лишь палочку.

И ровным голосом своим,

Ни на кого не глядя,

Убрать покойников – живым

Велит порядка ради.

И мальчик жил. Должно быть, он

Недаром по природе

Был русской женщиной рожден,

Возросшей на свободе.

Должно быть, он среди больших

И маленьких в чужбине

Был по крови крепыш мужик,

Под стать отцу – мужчине.

Он жил да жил. И всем вокруг

Он был в судьбе кромешной

Ровня в беде, тюремный друг,

Был свой – страдалец здешний.

И чья-то добрая рука

В постель совала маме

У потайного камелька

В золе нагретый камень.

И чья-то добрая рука

В жестянке воду грела,

Чтоб мать для сына молока

В груди собрать сумела.

Старик поблизости лежал

В заветной телогрейке

И, умирая, завещал

Ее мальцу, Андрейке.

Из новоприбывших иной —

Гостинцем не погребуй —

Делился с пленною семьей

Последней крошкой хлеба.

И так, порой полумертвы,

У смерти на примете,

Все ж дотянули до травы

Живые мать и дети.

Прошел вдоль моря вешний гром

По хвойным перелескам.

И очутились всем двором

На хуторе немецком.

Хозяин был ни добр, ни зол, —

Ему убраться с полем.

А тут работницу нашел —

Везет за двух, – доволен.

Харчи к столу отвесил ей

По их немецкой норме,

А что касается детей, —

То он рабочих кормит.

А мать родную не учить,

Как на куски кусок делить,

Какой кусок ни скудный,

Какой дележ ни трудный.

И не в новинку день-деньской,

Не привыкать солдатке

Копать лопатою мужской

Да бабьей силой грядки.

Но хоть земля – везде земля,

А как-то по-другому

Чужие пахнут тополя

И прелая солома.

И хоть весна – везде весна,

А жутко вдруг и странно:

В Восточной Пруссии она

С детьми, Сивцова Анна.

Журчал по-своему ручей

В чужих полях нелюбых,

И солона казалась ей

Вода в бетонных трубах.

И на чужом большом дворе

Под кровлей черепичной

Петух, казалось, на заре

Горланит непривычно.

Но там, в чужбине, выждав срок,

Где что – не разбирая, —

Малютка вылез за порог

Хозяйского сарая.

И дочка старшая в дому,

Кому меньшого нянчить,

Нашла в Германии ему

Пушистый одуванчик.

И слабый мальчик долго дул,

Дышал на ту головку.

И двигал ящик, точно стул,

В ходьбе ловя сноровку.

И, засмотревшись на дворе,

Едва не рухнул в яму.

И все пришло к своей поре,

Впервые молвил:

– Мама.