Неизбежное   ::   Джин Яна

И в зеркале ещё окно

разбитое – кроме лица пропитого – отражено;

вино разлитое в стакан; останки старых странных снов,

которые вам не дано связать во что-нибудь одно…

А утром – тишина сквозная.

И продолженье тишины.

Жизнь это то, что остаётся, когда её покинут сны

и всё, что никакому глазу пока ни разу разглядеть

не довелось, – одну лишь фразу, начертанную посередь

невидимой стены рукой невидимой, – пророчество:

«О, чем теснее в мире, тем сквознее одиночество!»

Значенье этих вещих слов значительнее в тишине:

ни среди этих тесных стен, ни в целом здании, ни вне, –

среди вещей, живых созданий или приснившихся во сне, –

никто не ваш, ничто не ваше. И не по чьей-либо вине –

как в гробе или как в утробе, вам тесно тут, нигде вам не

найти родной души…

…она – в иной, проклятой, стороне

полей могильных. За чертой, что отсекла чертополох, –

тех, кто, увы, искали смерть, – от тех, кого, увы, врасплох

она застигла, кто успели воскликнуть только «ох». Как вздох

зелёный, стелется над ними приглаженный и сытый мох…

Но на поля самоубийц за ровной чередой могил

никто ни вздоха, ни молитвы, ни цветов не приносил.

Трава истлела в жёлтый прах, а чёрный эвкалипт иссох –

отсутствие страданий, страха, примет каких-либо эпох,

присутствие чего уж нет, что есть необозначенность,

несвязанность, нейтральность, пустота, истраченность…

Улёгся бугорок печали в равнину из песчаных крох.

Улёгся и в мозгу бугристом крепчавший в нём переполох…

Увы, улёгшаяся смута и отступившая тоска

есть зрелость.

Зрелость – спячка духа,

оструганного, как доска

глухая. Зрелость – глухость слуха

к тому, что громче шёпота.

Она – незримое для глаз, неслышное для уха

сплошное разрушение-разруха

всего и вся. Не разрушенье, – больше: раскрошенье.

Схождение камней в песок. Исчезновенье

в пустыне голой, где ни тени, ни плетени,

где вы, увы, – деталь чужого сна,

освободившаяся от сплетений

с любой другой. Им всем – одна цена.

Цена песка в песках, где выживает-длится

Одна лишь скука, дьявол чёрнолицый,

кому, как вам уже, на всё, что мнётся

и движется, смотреть не хочется.

В колодце

воды немнущаяся гладь, спокойствие песчинок

в песках безветренных – вот образцы картинок

в виньетках из сплошного завывания сурдинок…

Сплошная скука и отсутствие сплошное формы…

Сгущение бесформенности как формальной нормы…

Сгущение присутствия затишья перед штормом…

Не только шторма, – не случится даже ряби на душе,

как не случилось не родиться тому, что родилось уже.

Случится с вами что случается с предметами в музее,

что происходит ежедневно в Риме с Колизеем:

глухое, как зубная боль, сознанье непричастности

к самим себе во времени; как в целом, так и в частности;

невольное, как сон, желанье не присутствовать

при том, как беспробудно засыпает суть твоя.

И как руины Колизея с новой в Риме улицей,

слова вчерашние сегодня больше не рифмуются.

Лицо у вас – и то покинуло границы своего овала.

Осталось подвести итог утратам – и начать сначала.

С руин начать теперь. С развалин. С того начать, что в вас

осталось…

Но есть ли слово в словарях назвать что вы утратили?

Любое слово – это цепь поводыря-предателя,

смыкающая личное с безличным знаменателем,

а всё наличное – со временем, которого не стало…

Как называть, к примеру, чувство, от которого устала

змея стареющая, – чувство, будто ей недоставало

чего-то главного, когда из логова её, завала,

без жала своего в не-свой, небесно-синий, мир сбежала,

в котором сбросила личину и начала себя с начала?

Любое слово есть название того, что перестало

существовать.