Баллада о птице   ::   Воронов Виктор

пруда, вышибивший из памяти моей весь день, прожитый до неудачного ныряния и придавший призрачность и зыбкость вспоминаниям о двух-трех перед тем бывших месяцах.

В двадцать четыре, как ни забавно, почти ровно двадцать лет спустя после неудачного под лед ухода, в краях на этот раз более чем восточных, на горячих ключах севера Острова восточной окраины Страны заснул я возле костра, и был мне сон.

Но не "сон Веры Павловны" или что-то в этом роде. Да и не сон вовсе.

Перенасыщенность пета, проведенного в качестве воспитателя в трудовом лагере для подростков, погрузила меня не в сон, а в некую медитацию, приведшую к возникновению меня-пространства, образованного пересечением нитей-связей, связующих различные такие же, но не-я, пространства, между собой, мной и собой и просто приходящие из ниоткуда и уходящие в никуда или неосознаваемые мной по направленности их. И я-пространство и являлось мной-личностью. Личностью достаточно-таки приятной и небезынтересной. И вполне отчетливой до тех пор, пока эти нити-связи не начали распадаться. Не лопаться, как струны, а просто истаивать и исчезать И контуры мои с истаиванием нитей все менее отчетливы становились и все не яснее мне становилось - кто я, где я и есть ли я и с исчезновением последнего пересечения я полностью перестал существовать. Осталось лишь осознание своего несуществования. И крик, исторгнутый откуда-то из глубин тепа неодушевленного вернул меня к костру.

Подростки, сразу проснувшиеся, довольно быстро успокоились и даже не ерничали, удерживаемые от подшучиваний над разбудившим их взрослым нешуточностью предсмертности крика моего. Совсем не до шуток стало и мне, когда, отогревшись у костра от холода развоплощения, дохнувшего на меня в видении этом, спокойно я уснул и - свободно воспарил над океаном.

Штиль. Бескрайность сверкающей глади, покой и свобода. Но спутником чьим я в полете был, еще не готов был узнать я, и не потому ли в реальность полета ворвалась грозящая раздавить и смять меня материализующаяся иллюзия - возникший вдруг над океаном стремительно падающий на меня небоскреб, поначалу даже не встревоживший - успеть увернуться мог я свободно, но он в падении своем распластывался, вбирая в себя небо и им становясь, а отражение его в океане штилевом вдруг стало материализоваться и некуда было ускользнуть от двух схлопывавших меня махин, кроме как в крик, и криком своим я был возвращен к; углям дотлевающим костра.

Без шуток, в молчании, закуривали, даже не таясь, подростки мои, вторым пробуждением подавленные . Молча мы просидели до серого рассвета.

Происшедшее в ту ночь и вернуло меня к: тому же вопросу - единстенность твоего воплощения - не есть ли иллюзия? И что я есть вне дороги своей и есть ли я - вне связей мира этого?

Но рано об этом, пока вернемся назад. В заводской поселок возле древнего белорусского города, где рос я до отъезда на Остров спасавшейся от непонятости любви своей мамы и после отбытия нашей семьи из гарнизона в бывшей Восточной Пруссии. И смыкались эти два края Страны и жизни моей невнятностью принадлежности территории своей и сопротивлением обруселости окончательной, не удавшейся ни одному правителю.

А пока - я в поселке, и не мое это дело - обруселость и принадлежность.