Конченые   ::   Гордон Катя

Как я боялась проснуться с собой в новом утре — открыть глаза — и… и увидеть поролонового, странно пахнущего Сергея Юрьевича, который, смущаясь своего лица, так ласково, по — свойски уже, вопьется в меня своими губами и скажет: «Доброе утро, кисанька…». И он будет совсем рядом, а я буду совершенно голая…

А я родилась сегодня в рубашке…

Номер большой. На стеклянном подносе пучатся персики. У персиков конверт. Открываю его — в нем деньги: тысяча уев, честное королевское, и записка… «Прощайте… С.Ю.» А — тя — тя, Сергей Юрьевич, 1000 баксов — чтобы доказать себе самому, что вы не старый похотливый козел — это круто; но дважды два — это все таки четыре, ни больше ни меньше…



20…

Я открываю дверь нашей квартиры. Мама сидит у окна. Виден только ее силуэт.

— Я не спала всю ночь… — с укоризной говорит она, но не оборачивается.

— Надо было выпить снотворное…

Я разуваюсь.

— Почему мы не говорим нормально? — она говорит тихо.

— Нормально?! — возмущаюсь я. — Нормально говорят с нормальными! Пока у тебя над кроватью висит этот спаситель мира по фамилии Филоненко… А, ладно…

Я прячу деньги в стол. Не смотря на недавнюю «зачистку» карандаши, ластики и заколки чувствуют себя свободно. Ящик вновь начинает жить своей независимой жизнью.

Мама сгорбилась у окна — словно плачет. Мне становится ее жалко, как жалко глупого ребенка, который каждый раз прищемляет себе дверью палец.

— Ну ладно… — я достаю валерианку.

— Ты многого не понимаешь еще.

— Да уж, мам. Ваш святой Филоненко ездит на джипе, и квартира у него, наверное, получше наше однокомнатной.

Я пою ее валерианой — и обнимаю.

Теперь я подхожу к кровати — и ложусь.

— Мам…, а где мой медведь-вонючка? — Я не нахожу своего пахнущего пылью старого медведя.

— Ты уже взрослая… Мы в приют игрушки собирали.

Я чувствую, как кровь приливает к щекам, недавняя жалость превращается в злость и раздражение. Я поднимаюсь с кровати, сжимая кулаки:

— Все! — говорю я, — меня больше нет! — и закрываю дверь.



21…

Я выбегаю на улицу. Вздох. Сейчас я ненавижу мать за медведя и плеер, за Филоненку и ее маразм.

Из-за угла появляется Никита:

— У Урюковой родители опять уехали…

— Как кстати… А что ты тут делаешь?

— Мимо проходил…

— А…

У продуктового стоят какие-то бабки с плакатами и флагами. «Компенсацию за приватизацию!», «Нет капитализму…», на стене висит свежая афиша «Звезды за свободу слова. Бесплатное пиво».

— Можно сходить… — предлагаю я.

— Ты голосовать пойдешь? — спрашивает он.

— Я никогда не голосовала… — честно делюсь я

— Зря… Первый раз когда голосуешь — выдают шоколадку.

— Не квартиру же…

Мы идем к Урюковой.



22…

Мы опять тусуемся у Урюковой. Мы делаем вид, что разговариваем — на самом деле пить и курить в одиночку — странно. Все просто — нет никаких смытых скрыслов. И butterfly, как утверждала моя знакомая, — это «летающее масло»…

Филологи очень редко бывают умными. Они искренне верят, что кому-то что-то можно рассказать, что можно прочитать то, что написано, и перевести, не потеряв того самого скрысла. Я так не думаю — поэтому я троечница. Но я точно чувствую, что есть какое-то невидимое пространство потерянных смыслов. Вот отличница Лена Урюкова берет своими длинными белыми руками иностранное предложение — и несет его, кусая губы и закатывая от натуги глаза, к трансформатору. Она кладет его аккуратно — аккуратно, заправляет трансформатор словарями и кефиром — и нажимает фиолетовую кнопку… «Бр-здр-фр» — говорит трансформатор с прононсом — у Лены потеют руки от волнения — и вот вылезают из трансляционной машины русские слова. Садись, Леночка, «пять». А там, в черном ящике, в глубине и темноте, выпадает ненужным осадком смысл. И никогда больше никто, благодаря стараниям Урюковой, его не найдет.