Место   ::   Никулина Майя

Спутников у меня так и не случилось: пассажиров вообще было немного; проводница, видя мою печаль, всячески опекала меня, кормила рыбой и поила чаем. Время шло, и где-то за Уфой я решила, что, если тот, с носилок, отметил меня одну, то пусть я и останусь одна, ни с кем... Год прошел тихо, но как раз к первому снегу прилетел Филя с южными приветами и домашним вином. За ночь он рассказал мне все тамошние новости: что Мишаня ушел работать на базу инструктором, что та пещерка действительно оказалась сквозной и по ней можно выйти на другую сторону хребта, что Болек женился и тут же развелся - это в ряду других новостей, в общем порядке, явно не давая мне возможности отреагировать и задать вопросы, хотя Филя-то знал, что я ни о чем спрашивать не стану. Вина оказалось много, так что к утру Филя уйти не смог. Через месяц не смог тоже. В течение многих лет он уходил много раз, но всякий раз возвращался. У него были явные возможности перебраться из кухни в комнаты, но он не сделал этого и продолжал спать у печки - между холодильником и батареей. Он тосковал по долине, пьянел быстро, слабел и стеснялся своей слабости. Когда мы оставались одни, он плакал, уже не стесняясь, особенно если я уходила - делать маме уколы, переворачивать ее и поить. В доме пахло бедой, кровью и хлоркой. - Морем пахнет, - проговорила мама и подняла серую узкую ладонь. - Ты дверь на террасу открыла? - Закрою сейчас, - отозвалась я. - Ты что, белье там сушишь? - с робким удивлением спросила мама. - А волны? Суши на чайной, там тихо. - Хорошо, - бойко прокричала я, - иду. - Для убедительности стукнула балконной дверью. - Что там у тебя? - из кухни спросил Филя. Мама услышала его голос и подняла голову. - Дядя Владэк приехал. Ты накормишь его? - Нашла мою руку и сказала тихо: - Есть чем накормить? Еда у тебя есть? - У меня много еды. Я все сделаю. Мама руку мою отпустила и отвернулась к стене. - Лето кончилось? - Кончилось. Но тепло еще. - А цветы срезали? - Нет. Много еще цветов. Утром моя девочка ушла в школу, мама забылась после уколов, и в доме стало тихо. Филя успокоился и сказал, что вот это и есть лучшие дни в его жизни и что для него единственное счастье обнять меня и уснуть, проснуться и умереть... Я не спала уже несколько дней и потому, наверное, сказала, что незачем и просыпаться - во сне умирать легче и слаще. - Нельзя, - он ответил, - нельзя не просыпаться. Мы здесь не одни живем. Мама умерла поздней осенью. На поминках Филя пропил тулуп, и я убедила его уехать к Мишане, твердо пообещав, что приеду туда весной. "Скорей, - кричал Филя, уходя к самолету, - скорей приезжай, поздно будет..." В Новый год позвонил Поручик, долго рассуждал о достоинствах южной зимы, потом повернул, видно, трубку - и я услышала знакомый нестройный гул, пьяный голос Мишани, потом они начали стучать стаканами о трубку, и вдруг Болек сказал печально и тихо: "Умру я тут без тебя...". В феврале и точно пришла телеграмма: "Скорей. Похороны вторник". Я даже не испугалась, собралась, купила билет и отправилась в полном уме и твердой памяти. В Симферополе была почти зима - мутное небо, деревья в тяжелом инее. Потом посветлело, потянулись узкие сквозные тополя, набитые круглыми черными гнездами, зеленые холмы, сады с розоватыми нежными стволами, белые домики, красные крыши, обросший Поручик подошел к автобусу, я рукой ему показала, что не надо, не надо никаких подробностей, и он сказал невероятное: "Филя". В день похорон Болек пришел одним из первых, и я, буквально притиснутая к гробу, несколько раз отыскивала его глазами и видела, как он нарочно вытягивал шею, чтобы быть скорее замеченным, но поговорить с ним не смогла. Экипаж стоял возле могилы - все тихие, трезвые, с детскими страшными глазами. Поручик подошел, показал глазами: "Руки ему развяжи, хозяйка".