Новенький   ::   Сатклифф Уильям

Помню, встретившись с ним в первый раз, я (как и все) мимоходом спросил, правда ли это, насчет него и Джереми Джейкобса, а он лишь пожал плечами. Даже не разозлился – просто сделал вид, что ему все равно.

И вот я почувствовал, что внимание публики от меня ускользает, заметил в углу Левина и, не глядя на него, постепенно свернул на тему мастурбации и джакузи. Все вдруг снова навострили уши. Им было интересно, поскольку я прямо ни на что не намекал – просто ловко лавировал между двумя этими вопросами: сначала поговорил о том, как приятели время от времени дрочат друг друга и что это значит, потом упомянул о том, что обстановка ванной комнаты многое может сказать о сексуальных пристрастиях, и о том, как удобна для мастурбации джакузи. Потом стал болтать, как жаль, что Джереми Джейкобс ушел из школы, потому что у его родителей была чудная джакузи, о которой он всем нам мог бы порассказать, – и так далее и так далее. Я трепался, а в классе все смеялись. Не хочу хвастаться, но это действительно было смешно – и не грубо, поскольку намекал я весьма тонко. На Левина я даже не смотрел и его имени не упомянул ни разу. Это была умора. Очень, очень смешно. Такое мгновение полной власти. Все собрание в моих руках.

Тут я должен признать, что многие смеялись как-то чересчур. На самом деле смеялись они не со мной, а скорее над Робертом Левиным, – и совершенно отвратительным образом. Это меня обломало, потому что я не был жесток. Я просто пытался быть смешным.

Левину, очевидно, это не казалось забавным. Но он вроде бы и не злился. Может, был раздражен, но виду не подавал. Лицо абсолютно без выражения. Просто смотрел на меня так, будто внимательно слушал и пытался запомнить все, что я говорил.

В конце собрания, когда все повалили из класса, он остался в той же позе – все так же сидел и смотрел на меня. Будто ждал, что я заткнусь, хотя я уже заткнулся. Его взгляд, пустой класс, из коридора слышны голоса – все это меня тормознуло. Будто что-то еще должно произойти.

Он встал, подошел к двери, осторожно ее прикрыл. В комнате стало тихо. Когда его взгляд вернулся от дверной ручки к моему лицу, у меня в груди словно что-то провалилось.

Он по-прежнему ничего не говорил.

Это я должен был первым что-то сказать.

– Пойми меня правильно, – сказал я. – Это была просто шутка.

Он не двигался, но в воздухе витало что-то пугающее. Я впервые заметил, что он выше меня.

– Послушай, я не над тобой смеялся. Я просто шутил. Это шутка была. Я просто защищался – они бы вот-вот на меня накинулись. Некоторые смеялись над тобой, а я – нет. Я этого не хотел. И меня обломало не меньше твоего, что они все неправильно поняли. Я против тебя ничего не имею. Они кретины. Ты на них должен злиться.

– Но я злюсь на тебя, – сказал он очень спокойно. И так тихо, что я открыл рот спросить: “Что?” – но закрыл снова. Я слышал.

И снова почувствовал, как внутри что-то проваливается.

– По тебе не скажешь, что ты злишься, – сказал я, выдавив смешок.

Тут какие-то салаги вбежали в класс на урок, и Левин ушел.

Надо было его ударить.

Чтобы сделать в школе карьеру, ты из чистой злобы то и дело обязательно унижаешь чудиков. Не то чтобы наличие заклятого врага кому-нибудь повредило. И мне, разумеется, было до лампочки, что какая-то шмакодявка из пятого класса теперь меня ненавидит. Но от этого случая остался омерзительный осадок. Я не из тех, кто впадает в депрессию от чувства вины при каждом промахе, но всякий раз, вспоминая, что натворил, я не могу избавиться от ощущения, что вроде... как сказать... предал себя.

Все это мешалось у меня в мозгу с мыслями про Барри, новенького.



Глава третья



Барри поступил в школу тремя неделями раньше – пришел в шестой класс. В школе существовала традиция около года игнорировать всех новеньких, кроме христиан.