Роковая Маруся   ::   Качан Владимир

Весь последний год был вот таким, скверным, без романа, без радости и без интереса. Почему почти? Ну, потому что был все-таки в середине прошлого сезона небольшой романчик, так... роман-газета, короткий и не очень интересный,- уж больно легко все у Маши получилось: за какой-то паршивый месяц юноша был обломан и выброшен в архив. Недолго она его любила, минут пятнадцать, как раз столько, сколько он сопротивлялся, интуитивно чувствуя беду. Эта интуиция свойственна пугливым лесным млекопитающим, они все время настороже. Но в том-то и прелесть охоты! Ну как, скажите, отказаться от пьянящего счастья вцепиться в горло какому-нибудь молодому оленю, лани или косуле, причем без риска сломать собственную шею! Но не убить, а лишь слегка придушить, приручить и гладить, гладить... пока не надоест. Маша предпочитала нехищных партнеров, грациозных и беззащитных, и тот, последний, был чудный мальчик с глазами испуганной лани, чем-то напоминающий артиста Коренева из фильма "Человек-амфибия". Того тоже хотелось приручить и гладить нескольким поколениям советских женщин, пролившим немало слез над историей нашей "Русалочки". Машин избранник тогда очень удачно снялся у известного режиссера в главной роли и резко набирал популярность. Он был нарасхват и в кино, и в театрах. Крайне любопытно было Маше, насколько же она сможет тормознуть его карьеру, чем можно ради нее пожертвовать. Это был своеобразный тест на то, сколько она стоит. Выяснилось - много. Мальчик начал пить, пропускать репетиции, срывать спектакли, его чуть было совсем не выгнали из театра и наказали тем, что перевели на исправительный срок в мебельщики-реквизиторы. То есть он должен был и играть свои спектакли, и таскать декорации. Поскольку он кутил и заливал горе литрами водки, а кутежи в его представлении всегда связывались с цыганами, то он и познакомился с несколькими оседлыми цыганами из театра "Ромэн", и некоторое время жил у них в общежитии, воображая себя пропащим Федей Протасовым. Эти пьянки до беспамятства и обрушившаяся карьера с удовлетворением наблюдались нашей Марусей, хотя и не без некоторых уколов совести.

Однако жертва, попив и погуляв до русского ужаса, до "синдрома разграбленной церкви", в один прекрасный день вдруг почувствовала, что не может в себя больше влить ни рюмки водки. Цыганский наркоз тоже стал проходить. Последним толчком к ревизии ценностей был поход со своими цыганами в ресторан-поплавок к цыганам приезжим, которые в этом поплавке выступали. Из уважения к дорогим гостям и родственникам (они все в третьем-четвертом колене оказывались родственниками) и к русскому артисту, которого видели в кино, они начали свою программу следующим образом: вышел на площадку их ведущий, весь в серебряной чешуе нашитых блесток, сверкнул золотым зубом в сторону почетных гостей, хитро и многообещающе улыбнулся и начал: "Цыгане шумною толпой,- тут он повесил тонкую паузу и победно продолжил: - отныне больше не кочуют! Они сегодня над рекой в домах построенных ночуют!" Гром оваций! И уже непосредственно русскому киноартисту добавил: "Да простит нас Пушкин!" За Пушкина тот извинения принял, но притопленная до этого в водке самоирония в нем проснулась. Он стал выздоравливать. К тому же, что называется, у самого дна пропасти его подхватила и спасла милая, простая девушка, переводчица с английского (а никакая не артистка!), его давняя поклонница, в которой не было решительно ничего рокового и которая была поэтому полной противоположностью Маше. Именно она и не позволила мальчику стать "живым трупом" Федей Протасовым, обеспечив ему тихую и вполне земную терапию, в которой он так нуждался. Мальчик выжил.

Но не сразу и с большими потерями.

Но вернемся к Маше.