Четыре дня бедного человека   ::   Сименон Жорж

Нет, он все равно будет завтра сидеть в вестибюле у справочного окошка, как всякий раз, когда ей делают операцию.

— Будь внимателен, когда переходишь улицу. Ты такой рассеянный… Ах, мадмуазель Трюдель, если бы вы знали, какой он рассеянный!

На сегодня, похоже, все. К концу Франсуа уже переминался с ноги на ногу; как обычно, весь час он простоял в позе, смахивающей на ту, какую когда-то принимал в церкви, держа обеими руками шляпу перед собой. Жермена всякий раз предлагала:

— Положи шляпу мне в ноги…

Но он не клал: кто-то сказал ему, что это приносит несчастье. Нет, он не был суеверен — все получалось чисто машинально. В коридоре гулко разнесся первый звонок, возвещающий, что посетителям осталось ровно пять минут. Жермена торопила:

— Ступай, Франсуа, ступай. Сестры не любят, когда родственники сидят до последней минуты.

Оба испытывали облегчение. Да, когда он наклонится поцеловать ее в лоб, надо будет поостеречься, чтобы она не почувствовала запаха. Он ведь поклялся ей, что со спиртным покончено. Только стоило ли? Она ведь все равно не поверила.

— Держись, Франсуа!

Уходя, он догадался улыбнуться м-ль Трюдель. По коридору старался идти неторопливо, чтобы не выглядело так, словно он убегает, отбыв неприятную повинность.

Его уже не трогали ни больничный запах, ни больные, которыми битком набиты палаты.

Как всегда, его мучил вопрос, будет ли еще открыта дверь двадцать седьмой палаты. Как повезет. Он уже уяснил себе, как идти по коридору, чтобы лучше было видно. Это отдельная палата, в ней всегда полно цветов, на лампе розовый абажур. Завернув за угол, он уже знает, открыта дверь или нет: если закрыта, цветы стоят в коридоре у стены.

За год Франсуа привык, что женщины в больнице забывают про стыдливость. Но пациентка из двадцать седьмой не такая, как остальные. У нее всего-навсего нога в гипсе, которая первое время была подвешена на чем-то вроде блока. Молоденькая белокожая блондинка. Время проводит, покуривая сигареты и читая иллюстрированные журналы. Франсуа всего раза два-три видел ее лицо: оно все время скрыто журналом. Обычно она лежит откинув одеяло, а здоровую ногу подгибает так, что с определенного места из коридора видны волосы, ну и все прочее. В этот раз ему тоже удалось подглядеть, но шедшая навстречу сестра перехватила его взгляд, и Франсуа залился краской.

Выйдя из больницы, он поразился, обнаружив, что ночь еще не завладела улицами. Солнце отсвечивало в окнах верхних этажей, воздух над тротуарами был синеватый и какой-то полупрозрачный.

Франсуа зашел в лавку напротив, где овернец торговал вином, а заодно углем и дровами.

— Стопку виноградной водки!

Уже давно Франсуа не презирал себя, не грыз, не считал неудачником. Одним глотком он осушил стопку, и все внутри у него сжалось: водка была очень крепкая.

Прежде он пил коньяк, но как-то обнаружил, что водка забирает быстрей и, следовательно, обходится дешевле.

Хозяин бутылку не убрал и, пока Франсуа Лекуэн нашаривал в кармане монету, наполнил стопку вторично.

Тут требуется наводка на резкость, невероятно тонкая, сравнимая разве что с наводкой фотоаппарата. Давно, когда Боб был еще маленьким, Франсуа часто его фотографировал. Дочку уже реже: стало хуже с деньгами.

Утром Франсуа хватает двух стопок, первую он выпивает сразу же по выходе из дома на углу улиц Деламбра и Гэте. Ждать он не может, так как чувствует себя совершенно опустошенным, словно после обморока, и испытывает только одно желание: чтобы это как можно скорее прошло.

Потом Франсуа бродит по улицам. Ходит он много.

Никогда он столько не ходил, пока не стал безработным.

Идет одним и тем же маршрутом, почти без изменений, с одними и теми же остановками. В половине второго встает в очередь у редакции газеты, чтобы в числе первых прочесть предложения работы. Это стало просто-напросто привычкой.