Встречи с русскими писателями в 1945 и 1956 годах   ::   Берлин Исайя

Авторы, творчество которых до сих пор вовсе не находило

одобрения властей и чьи произведения публиковалось крошечными тиражами,

стали получать письма с фронта с цитатами их собственных стихов - чаще

глубоко личных, чем политических. Мне рассказывали, что стихи Блока,

Брюсова, Соллогуба, Есенина, Цветаевой и Маяковского читали повсеместно,

учили наизусть. Их декламировали солдаты, офицеры и даже политкомиссары.

Ахматова и Пастернак, находившиеся до этого, образно говоря, в глубоком

внутреннем изгнании, также получали огромное количество писем, в которых

цитировались как их опубликованные так и неопубликованные,

распространявшиеся в списках, стихотворения. Поэтов просили прислать

автограф, подтвердить подлинность тех или иных строк, интересовались их

мнением об актуальных проблемах. Всe это не прошло незамеченным для

партийных лидеров: они не могли игнорировать тот факт, что некоторые поэты

вне их ведома уже стали национальной гордостью. В результате положение

последних стало более безопасным и стабильным. В первые послевоенные годы

большинство этих литераторов оказалось в неординарной позиции

(сохранившейся, в сущности, до конца их жизни): с одной стороны - прежнее

почитание большей части читателей, с другой - показное уважение, недоверие и

вынужденная терпимость со стороны властей. Это был крошечный и со временем

стремительно уменьшающийся Парнас, выстоявший лишь благодаря обожанию и

поддержке молодeжи. Публичные чтения стихов, поэтические вечера и собрания:

всe это, казалось, вернулось из времeн предреволюционной России. Залы были

полны зрителей, которые - это было новым явлением - иногда сами брали слово.

Пастернак и Ахматова рассказывали мне, что если собственные сроки ускользали

из их памяти, и наступала заминка, то десятки голосов из зала тут же

подсказывали поэту забытые слова - часто из произведений, никогда официально

не опубликованных ранее.

Конечно, литераторы были глубоко тронуты всеобщим поклонением и

находили в нeм огромную поддержку. Они знали, что их положение уникально, и

что их иностранные собратья по перу могли бы лишь позавидовать такойогромной

любви и популярности. Я заметил, что многие русские искренне гордились

собственным национальным характером - открытым, горячим и непосредственным -

явно выигрывавшим перед сухой расчeтливой и сдержанной ментальностью,

предписываемой обычно Западу. В то же время они искренне верили в

существование неисчерпаемой западной культуры, полной разнообразия и

свободной творческой индивидуальности, которым не могло быть места на фоне

монотонной серости советской действительности. Исходя из моих собственных

наблюдений, смею утверждать, что тридцать лет назад такое мнение было

повсеместным.

Борьба с неграмотностью и издание произведений многих зарубежных

писателей на национальных языках дали советским гражданам возможность

познакомиться с шедеврами западной литературы. При этом они, на мой взгляд,

воспринимали эти произведения особенно эмоционально и интенсивно, по-детски

восхищаясь их героями, и искренне сопереживая им. Гораздо более интересный и

свежий подход, чем на Западе! В то же время, согласно многочисленным

наблюдениям, большинство русских читателей было простодушно убеждено, что

жизнь во Франции и Англии соответствует описаниям Бальзака и Диккенса.

Русские часто видят в писателе кумира: такое мировоззрение утвердилось

ещe в девятнадцатом веке. Не берусь судить, как обстоит с этим сейчас -

возможно, совсем иначе.