Ёся   ::   Ольшевский Рудольф

-- А во-вторых, куда ты клонишь? Может быть ты хочешь поставить мне сто граммов? -- улыбнулся всем своим громадным телом дядя Сева. -- Так в чем дело, ставь. А то как-то нехорошо получается -- твои спаивают, а ты как бы отрываешься от своего народа.

-- Что вы, что вы, Сева? Я этих взглядов не разделяю.

-- И напрасно. У меня сегодня с утра нос чешется. Верь после этого народным приметам. А у вашего народа есть приметы?

-- У нас народа нету. -- С перепугу осмелел Йося. -- У нас лица. Так в последнее время называют нас в газетах. Лицо еврейской национальности. Ну и что? Совсем не обидно. А до революции мы были мордами. Жидовская морда. Так что революция, Сева, действительно освободила народы.

-- Понимаю. Ленинским декретом евреев перелицевали. Поменяли морды на лица. Поздравляю, поздравляю от лица общественности лицо еврейской национальности. Мне стыдно за русский народ, Йося. Вы нас спаиваете, другими словами, угощаете, а мы, надравшись за ваш счет, вместо спасибо, вас еще и мордами называем. Это нехорошо. Давай исправлять положение. Давай договоримся так -- чтобы восторжествовала историческая справедливость, послезавтра один день все будет наоборот. Угощать тебя буду я, а ты меня обзывай мордой. Так и зови -- Севка, боцманская твоя морда. Запомнил, боцманская морда.

-- Ой, Сева, я так не смогу. А что у вас послезавтра день рождения?

-- Нет. А что для морды обязательно должен быть праздник? Мы послезавтра пойдем с ребятами на Сухую косу за скумбрией. Пойдешь с нами. Выпьем с тобой на славу. Только, смотри, насчет морды не забудь. Ладно?

-- Сева, у меня язык не повернется.

-- Что пить не повернется или назвать мордой.

-- И то, и другое.

-- Ну вот. А расхвастался. Мы, мы. Мы -- сионисты.

-- Ой что вы, Сева? Это не мы. Это другие лица еврейской национальности.

Йося нарочно говорил громко, чтобы его слышал пограничник Вася, у которого была страсть чинить моторы. Вот и сейчас, исправив движок нашей плоскодонки, он вытирал руки паклей. Йося любил заигрывать с властью, которую на лодочной станции представлял сейчас погранец.

-- А знаете, молодой человек, что у чекиста всегда должны быть чистыми руки...

-- Знаю, знаю, -- заулыбался Вася и побежал к воде, чтобы смыть мазут, не дослушав, что там еще говорил Дзержинский о голове и сердце чекиста.

А через день в пять часов утра мы уже были в море. Пограничник хорошо починил мотор, плоскодонка летела, как Летучий голландец мимо Аркадии, потом мимо шестнадцатой станции Большого фонтана, затем мимо Люстдорфа и Дачи Ковалевского. Небо было густо-голубым и сливалось с морем. На горизонте плыли розовые облака.

-- Если небо красно к вечеру, -- сказал дядя Сева, -- моряку бояться нечего. Если красно поутру -- моряку не по нутру.

-- А как нам сейчас, по нутру или нет? -- спросил Йося.

-- Ты что, дальтоник? -- показал дядя Сева на розовые облака.

-- А что уже нельзя и спросить? Меня интересует знать, что по этому поводу думаете вы.

-- Я думаю, пора глушить мотор и бросать якорь.

Якорь полетел за борт, увлекая за собой длинный канат. В воде он темнел и был похож на ныряющую вглубь змею.

-- Ничего себе глубина, -- удивился я.

-- Восемь футов будет? -- спросил Йося.

-- Семь сорок, -- улыбнулся дядя Сева.

-- А вы тоже антисемит, -- обрадовался Йося.

-- А как же, спаиваю лицо еврейской национальности. Геволт! Мировой заговор. Кстати, опусти водку за борт, поглубже.

-- В каком смысле? -- испугался Йося.

-- В смысле нужно ее охладить.

Сомневаясь в том, что поступает правильно, Йося, поглядывая на дядю Севу, стал опускать кошелку за борт. К ручкам сетки, в которой поблескивали бутылка водки и несколько склянок ситро, был привязан шпагат.

-- Смелей, смелей! -- подбадривал дядя Сева. Когда же бутылки опустились на приличную глубину, он сказал, -- Все, теперь стоп, вяжи конец к уключине.

-- Чей? -- спросил Йося, и все рассмеялись.

-- А ты еще и шутник.