Конченые   ::   Гордон Катя

Еще скажу, что мне, наверное, не выдадут диплом о «вышке», потому что каждый раз, когда я решаю идти на пересдачу экзамена по философии — что-то случается: у меня вскакивает чирей на самом лице, рвутся колготки, происходит взрыв, Аристотель умирает… А старый лектор со светло-серыми глазами ходит по университету и мстит всем прогульщикам за эхо в аудитории. Еще, обязательно, расскажу ей про свои планы найти себе личную жилплощадь… Еще, может, о том, что виделась с папой и бабушкой и предательски ела варенье, отрабатывала челюстями сто рублей.

Вот мама и не любит со мной разговаривать. Она напевает себе под нос «Милая моя, солнышко лесное», громыхает кастрюлями, громко хрустит черными сухарями — и так много звуков, зачем еще слова?

А ментовский мессия победоносно глядит на меня — и хочется его распять.

— Мам… А чего ты себе мужика не заведешь?

Мама, залитая вечерним солнцем, льет масло на сковородку. Масло шипит — и кажется, что мама шипит и плавится в красных лучах.

Она, конечно, ничего не отвечает — и так много звуков

— Ма-а-ам… — не унимаюсь я.

Мама поворачивается ко мне — ставит руки в боки и улыбается.

Улыбается, потому что боится, что я продолжу разговор.

— Что на ужин? — жалею её.

Люди из совка не любят личных тем. Они живут на деревьях и питаются просроченными фактами. Они не размножаются и поэтому вымирают, как вымирают деревья, на которых они живут.



15…

Сто рублей я оставляю в первом попавшемся ларьке.

— Мерси… — говорит Медведев, получая от меня банку пива.

Мы набиваемся в скворцовскую Audi и врубаем музыку на полную — люди начинают ходить точно в ритм. Они ходят, и становится неясно, что было в начале — эта дурная музыка или эти дурные люди.

— Я решила уйти из дома — рассказываю.

— Правильно! — поддерживает меня Медведев.

— А есть куда? — Бардина знает ответ лучше меня.

— Неа…

— Решение без стратегии ничего не стоит… — Бардина говорит всегда с одной и той же интонацией. Она умная и злая.

— У тебя же был этот… Богатый ухажер… Сергей Юрьевич… — вспоминает Бардина.

— Он гадкий… — морщится Урюкова.

— Он богатый! — повторяет Бардина.

— А потом ты подкинешь нам денег — мы починим аудюху — и к морю… — вслух мечтает Скворцов.

А люди ходят перед нами ровно в такт музыке. Они смотрят на часы и сталкиваются, и спотыкаются, и просто идут точно под музыку «hardcore». Мы смотрим на них через лобовое стекло — и, кажется, весь мир создан эксклюзивно для нас — и там, за пределами нашего взора, просто ничего нет.



16…

Мама наводит порядок. Это ее форма борьбы с окружающим миром. Хаос с моей помощью закономерно побеждает, но мама снова достает пылесос. Нет! — говорит мама, — Я — есть! — и протирает пыль на комоде. — И все же, я тут хозяйка! — говорит она и заправляет кровать…

Когда у меня будет своя жилплощадь — я доверюсь пространству полностью. Скажу ему:

«Пожалуйста, живи, захламляйся, о, моя Великолепная Квартира! А я буду послушно искать в тебе свое место…»

А мама расставляет книги и протирает пыль. Пушкин и Толстой, и поваренная книга встают по струнке, отдавая честь ее безнадежному упорству. Ма-ма мо — ет ра — му. Она открывает мой письменный стол, мой алтарь всемогущего Бога забытых вещей. Она высыпает на ковер свечи и ручки, ракушки морей, на которых я не была. Она придумывает им место и смысл — пакетирует их, расфасовывает и перетягивает резинкой, и всасывает пылесосом лишнее. Она честно не заглядывает в мои пустые тетради и складывает их стопкой. Она выбрасывает засохшие жвачки и поломанные заколки — каменный век моего бытия, — она придумывает мне новую жизнь.

— Зачем? — спрашиваю я маму.

— Свинарник… — говорит она.

— А как же «право на личную жизнь»? — спрашиваю я.

— Какие глупости… — говорит она.

— И, правда, глупости… — думаю я.

— А плеер мой где? — интересуюсь.

— У сестры Валентины записи… Ей прослушать надо…

И становится очевидно, что этот стол, эта квартира, эта планета, эти заколки со сложной судьбой мне совершенно не принадлежат.