Крошка Цахес, по прозванию Циннобер   ::   Гофман Эрнст Теодор Амадей

Что же касается канониссы фон Розеншен или, как она еще называла себя,

Розенгрюншен, то ты, благосклонный читатель, — когда бы и вздумалось мне

еще до поры до времени помолчать, — все же бы догадался, что тут было

сокрыто какое-то особое обстоятельство. Ибо то, что добросердечный пастор

почел крошку Цахеса красивым и умным и принял, как родного сына,

объясняется не чем иным, как таинственным воздействием ее рук, погладивших

малыша по голове и расчесавших ему волосы. Однако, любезный читатель,

невзирая на твою глубочайшую прозорливость, ты все же можешь впасть в

заблуждение или, к великому ущербу для нашего повествования, перескочить

через множество страниц, чтобы поскорее разузнать об этой таинственной

канониссе; поэтому уж лучше я сам без промедления расскажу тебе все, что

знаю сам об этой достойной даме.

Фрейлейн фон Розеншен была высокого роста, наделена благородной,

величественной осанкой и несколько горделивой властностью. Ее лицо, хотя

его и можно было назвать совершенно прекрасным, особенно когда она, по

своему обыкновению, устремляла вперед строгий, неподвижный взор, все же

производило какое-то странное, почти зловещее впечатление, что следовало

прежде всего приписать необычной странной складке между бровей,

относительно чего толком не известно, дозволительно ли канониссам носить

на челе нечто подобное; но притом часто в ее взоре, преимущественно в ту

пору, когда цветут розы и стоит ясная погода, светилась такая

приветливость и благоволенье, что каждый чувствовал себя во власти

сладостного, непреодолимого очарования. Когда я в первый и последний раз

имел удовольствие видеть эту даму, то она, судя по внешности, была в

совершеннейшем расцвете лет и достигла зенита, и я полагал, что на мою

долю выпало великое счастье увидеть ее как раз на этой поворотной точке и

даже некоторым образом устрашиться ее дивной красоты, которая очень скоро

могла исчезнуть. Я был в заблуждении. Деревенские старожилы уверяли, что

они знают эту благородную госпожу с тех пор, как помнят себя, и что она

никогда не меняла своего облика, не была ни старше, ни моложе, ни дурнее,

ни красивее, чем теперь. По-видимому, время не имело над ней власти, и уже

одно это могло показаться удивительным. Но тут добавлялись и различные

иные обстоятельства, которые всякого, по зрелому размышлению, повергали в

такое замешательство, что под конец он совершенно терялся в догадках.

Во-первых, весьма явственно обнаруживалось родство фрейлейн Розеншен с

цветами, имя коих она носила. Ибо не только во всем свете не было

человека, который умел бы, подобно ей, выращивать столь великолепные

тысячелепестковые розы, но стоило ей воткнуть в землю какой-нибудь

иссохший, колючий прутик, как на нем пышно и в изобилии начинали

произрастать эти цветы. К тому же было доподлинно известно, что во время

уединенных прогулок в лесу фрейлейн громко беседует с какими-то чудесными

голосами, верно исходившими из деревьев, кустов, родников и ручьев. И

однажды некий молодой стрелок даже подсмотрел, как она стояла в лесной

чаще, а вокруг нее порхали и ласкались к ней редкостные, не виданные в

этой стране птицы с пестрыми, сверкающими перьями и, казалось, весело

щебеча и распевая, поведывали ей различные забавные истории, отчего она

радостно смеялась. Все это привлекло к себе внимание окрестных жителей

вскоре же после того, как фрейлейн фон Розеншен поступила в приют для

благородных девиц.