Река   ::   Бондарев Ю В

- Вот что, Свиридов, - через силу равнодушно сказала Аня, поняв все. Замолчите, я вас прошу. Езжайте, ради бога, я теперь справлюсь и без вас.

Он с плохо скрываемым облегчением качнулся взад и вперед, комкая лицо какой-то подобострастной улыбкой, заговорил быстро:

- Анечка, это единственное разумное решение, через три дня я буду в партии и нажму на все педали! Только, умоляю вас, милая, поймите же правильно. Я немедленно пришлю катер, но не думайте, не думайте, Анечка, что одному на плоту мне будет так уж легко! Это было бы заблуждением!..

- Уезжайте быстрей, сейчас, - повторила она и отвернулась.

Она не видела, как он, затрещав ветками, поднялся, спешащими движениями застегивал плащ и, прихрамывая, пошел к выходу, выговорив тихим заискивающим голосом:

- Я плот осмотрю, Анечка. Постараюсь сейчас.

Она не повернулась, ничего не ответила, горькие обидные слезы душили ее.

6

Только утром на третьи сутки Кедрин очнулся и, открыв глаза, долго лежал неподвижно, весь в холодном липком поту, и, когда губы его зашевелились, она едва разобрала слабый шепот:

- Где мы? Что со мной? - И брови чуть-чуть дрогнули, он с трудом поднял голову, нашел осмысленные взглядом Анино лицо, спросил непонимающе: - Это вы, доктор? Где мы?

- В палатке. Лежите, лежите, пожалуйста. Все хорошо.

Тогда он послушно опустил голову, потом, как бы мучительно пытаясь вспомнить что-то, проговорил наконец нетвердо и хрипло:

- Аня, вы ходили куда-то ночью... в дождь... когда это было? - И с каким-то виноватым выражением потер грудь. - Скрутило меня. Что же это такое? И, знаете, в голове ни одной мысли. Какое-то блаженное успокоение...

А она, сдерживая радость, присела рядом на топчан, не отрываясь от его исхудавшего виноватого лица, неожиданно сказала почти шепотом, как ребенку:

- А теперь мы будем лежать и слушаться врача...

Повернув к ней голову, он как-то по-детски, неуверенно и робко, растягивал в улыбке почерневшие губы и все, задумчиво морщась, тер под тулупом одной рукой грудь.

Он неузнаваемо за эти дни изменился: обросшие щеки ввалились, на скулах выступил кирпично-желтый румянец; говорить ему еще было трудно, голос звучал ослабленно-глуховато, надтреснуто, его открытая шея казалась беспомощной - глядеть на этого человека, недавно сильного, было до боли странно ей.

- Хотите есть? - спросила она, наклонясь к нему. - Вы только не говорите. Вы только головой кивайте.

Он еле заметно усмехнулся и смежил веки.

- Нет.

- У вас болят суставы?

Он отрицательно покачал головой и опять, точно вспоминая, с немым поиском оглядел палатку, затем спросил:

- Свиридов где?

- Уехал. В партию.

- Зачем?

- Так нужно было, наверно, - спокойно ответила Аня. - Сказал, что вернется... Или как там... нажмет на все педали, чтобы за нами прислали.

Он проговорил:

- Что он еще сказал?

- Ничего. - Она выпрямилась. - Сказал, что у вас энцефалит. Поставил диагноз. И уехал. Обещал прислать катер.

- Ничего не понимаю. Энцефалит? Можно мне курить, доктор? Обещал прислать катер?

Он потянулся за трубкой, которая вместе с планшетом лежала в изголовье топчана возле его часов, взял ее, стал набивать дрожащими от слабости пальцами, и ей показалось, что даже пальцы у него исхудали. Она легонько высвободила трубку из его рук, мягко сказала:

- Это... потом. Хорошо?

- Вы понимаете, в чем дело? - спросил Кедрин. - Мы приблизительно на трети дороги от партии. Катер в ремонте. Не понимаю, как может вернуться Свиридов? На веслах? Это пять дней...

- Пока об этом говорить не будем, - сказала Аня. - Мы обождем. Вам нужно окрепнуть.

- Вы думаете, у меня... серьезная болезнь? - Он прищурился. - Вы мне сразу скажите - долго с ней возиться? Почему вы сказали об энцефалите?

- Нет, - твердо ответила она. - Мне кажется, теперь вы поправитесь скоро.