В один прекрасный день...   ::   Смехов Вениамин Борисович

Как Сашка?

– Сашенька болел, теперь поправился. С Лизой они опять сошлись, я уж махнула рукой. Вам Лиза-то нравится?

И так далее… Снова звонок.

– Ленечка, это Дина Андреевна!

– Батюшки, чему это я обязан! Как вы себя чувствуете, как дела в училище?

– Значит, по порядку. Во-первых, я скрывать не стану, я звоню с просьбой. Я-то сама видела, но мои ближайшие – слышите, Ленечка, ближайшие друзья – они не наши, не актеры, они технократы, умоляют на Уильямса. Ну что я могу сделать?

– Дина Андреевна! О чем вы говорите! Любимый педагог – и такие слова! Все! Я вам сам позвоню, когда закажу.

– Я не стану говорить, что и вы мой любимый ученик, хотя это близко к истине, но вас у нас много…

– А вы у нас одни!

– Во-от. Но о тех временах, когда учились вы, Леня Филатов, Володя Высоцкий, Ролан Быков, – словом, приходится пожалеть. Между прочим, вашему ректору на днях стукнет семьдесят, вы там приветствие сочиняете в театре, Ленечка?

– Я, Дина Андреевна, после его статей об искусстве актера и после целого ряда происшествий, вам известных…

– Ну, Леня, он же все-таки старик…

– Извините, стариков много… и разнообразного поведения. А нашего меньше волнует судьба будущих поколений студентов, нежели приобретение квартиры, не знаю там чего, званий… Скучно, Дина Андреевна, любимый наш педагог!

И так далее… Звонок.

– Леонид Алексеич, это Таня с «Экрана». Значит, машина у театра в пятнадцать ноль-ноль? Да?

– Танечка, закажите не у театра, а у ДэЗэЗэ, есть?

– Хорошо. Ждем вас. До свидания.

(ДЗЗ – это радио, Дом звукозаписи.)

Из кухни в репродукторе прозвучали синалы «точного времени». Леонид проверил часы и вздохнул. Пора собираться в театр. Дочитал стихи для радио. Десять часов пять минут. Прожит третий час обычного рабочего дня Л. Павликовского, работника московского театра – между прочим, драматического.

Есть такое место в доме – в туго набитой квартире московских трудящихся Павликовских – бывший детский ящик. Письменный стол отца перешел вместе с Ленкой в первый класс, а в него – всякие детские всячины. Аллочка оккупировала мамину тумбочку. Мало им целого детского немецкого гарнитура. Разрастается хозяйство кукол, игр и книжек, лоскутков, флаконов и линялого старья. И в папиной комнатушке, узенькой, с выходом на балкон и дальше к грохочущему строительству, в левом углу под ореховой полкой – бывший детский ящик. Собственно говоря, это давнишняя посылка от отца, когда тот три года работал в Казахстане. Ящик крепкий, удачный. Куклы и тряпки год назад переселились, и на их место плотно улеглись тетрадки Леонида. Вот, может быть, и надо было бы не выслеживать минуты и бытов-щину актера, а дождаться ухода в театр, сесть над ящиком и – сколько там… – пять или восемь тетрадок и перелистать. Даже не для собственного эстетического возвышения, а для познания человека. Это ведь не сцена, которая уже профессия, и не дети, которые уже плоть и суть, – это то единственное, зыбкое, глубоко частное… мечта – она и есть мечта. Человек мирный, неровный, быстроходкий и многоуспевающий, обойденный увечьями и ужасами, Леонид имел одно расхождение с другими. Он обладал детским ящиком, содержание которого составляли совсем давнишние рассказы, пьески, начала повестей и прочего… То есть разнообразные траты душевного резерва, на которые чем дальше, тем времени все меньше…

Хозяин погладил верхнюю тетрадь, вздохнул и потянулся на звонок к телефону.

– Леня? Убегаешь?

– Да, Тома, убегаю.

– Как там дела?

– Нормалек. Сметану забыл.